Выстрел.

Никогда ещё созерцание кровавого месива не приносило мне такого удовлетворения.

За последние недели я привыкла жить в постоянном напряжении. Рядом с оборотнями мимо меня муха без спроса не могла пролететь. Теперь всё закончилось, а легче почему-то не стало.

Может, потому что Мишу посадили? Я переживаю отсутствие единственного друга болезненно. И так будет все пять лет, пока Иваныч в местах не столь отдалённых. Выбора у него не было — понимаю, но для моего душевного состояния это не панацея.

А ещё Игорь. Если бы он тогда не пришёл, Витя бы сделал, что собирался. Но Горыныч успел. Всё успел — и меня спас, и непростую пулю выхватил. Едва не умер, пока мы с Лёшей везли его в город. Спасли. Только в душе у меня до сих пор опустошение после пережитого. Я даже плакать не могу.

Светка меня прокляла. По её мнению, я виновата в том, что теперь в её жизни нет идеального мужчины, но будет ребёнок от насильника-наркомана. И плевала она на тот факт, что из-за её тупости меня и моих мальчиков едва не прикончил Витя. Это она сдала ему, что мы в санатории. И Света прекрасно знала, что делает. Ей скоро рожать — это всё, что я знаю сейчас про бывшую подругу. Бог ей судья.

Баб Нюра вернулась с дачи. Накрученная соседкой, которая неустанно следила за нашим трио, она костерила меня так, что до девятого этажа было слышно. Лёша терпеть не стал — послал старушку мыть рот с хозяйственным мылом. Гипноз — страшная штука. Так мы и съехали со съёмной квартиры…

…и заселились в шикарный коттедж в посёлке в двадцати километрах от города. Здесь простые люди не живут — чиновники и бандюки. От последних сейчас нигде не спрячешься. Но мне на это ровно. Мне вообще на всё ровно. Ступор какой-то.

Целыми днями я занята ничем. И не хочу ничего. Разве что спать. Сплю я теперь много: днём, ночью — без разницы. Есть ощущение, что время для меня утратило смысл. Какая разница, который час? Никакой.

Пару дней назад Горыныч попытался меня расшевелить — на прогулку в лес вытащил, но мне не понравилось. Слышала, как они потом с Лихим говорили, мол, такое моё состояние — это ненормально. Не знаю, может, и так, но как-то плевать.

Холодно теперь по вечерам — осень подкралась незаметно. Посидела во дворе и хватит. Плетусь в дом, а мыслей, чем заняться, ровно ноль. Волки мои на охоту в лес смылись. Значит, полежу с книжкой под негромкое бормотание телевизора.

— Ой… — вздрогнув от неожиданности, замираю на пороге в гостиной. — Вы же на охоте… должны быть, — смотрю на Горыныча, на Лихого.

— На охоте мы, — Альфа кивает, и взгляд у него однозначно хищный.

— Ждали, когда добыча сама придёт к нам, — Бета ходит вокруг меня волком, готовым наброситься в любую секунду.

После случая с Витей с сексом у нас стало тускло. Я в прострации, а звери не напирали. Но, похоже, лимит их терпения подошёл к концу.

— Есть меня будете? — шучу, а Лихой, плотоядно облизнувшись, щурится.

Я этот его взгляд хорошо знаю — примеряется, с чего начать «ужин».

— Оголодали мы, мурка, — тяжёлый выдох Горыныча мне в шею заставляет на мгновение потеряться в пространстве. — Оп-па! — обхватывает меня за талию и прижимает к себе намертво. — Ножки козочку уже не держат, Лёх.

Лихой двигается к нам по-звериному мягко и в глаза мне смотрит. Его гипноз на меня не действует, но в горячем взгляде Альфы есть магия подчинения. Глянет — и сразу хочется быть послушной девочкой. Сердце едва из груди не выпрыгивает — кровь по венам разгоняется со страшной силой. А внизу моего живота под лапой Игоря пульсирует желание.

— Я не… Ох-х… — моя бессвязная речь превращается в сдавленный стон.

Едва не до крови прикусываю губу жадно целующего меня Альфы. Разговаривать со мной не собираются, а собираются сделать мне очень хорошо. От одного предвкушения этого «хорошо» я ловлю яркую судорогу предоргазма. Под коленками появляется слабость, но две пары сильных горячих лап, блуждающих по моему телу под одеждой, упасть не дают. Волки держат надёжно — «козочка» попалась, да.

Широкие ладони сминают грудь вместе с шерстяной кофтой — ощущения от этих прикосновений острые и сладкие, заставляют мгновенно понять, что я дура, каких поискать. Зачем я несколько недель не подпускала к себе зверей?..

Чуть болезненные укусы Горыныча — анестезия от душевной боли. Горячий шёпот Лихого на ушко — наркотик, стирающий из памяти все проблемы. Они — моё лекарство от всего. Моё всё.

Расслабленное тело от макушки до кончиков пальцев на ногах прошибают тысячи вольт кайфа, заставляя стонать и рефлекторно рваться из рук зверей. Невыносимо хорошо.

— Куда собралась, мурк? — низкий, интимный голос Игоря забирается мне в уши и рвётся из-под кожи мурашками. — Мы ещё даже не начали…

Его пальцы настырно лезут под кружево бюстгальтера, до сладкой боли мнут отвердевшие соски, и я, всхлипывая, сама прижимаюсь к жёсткому бугру паха, трусь об него животом и выпрашиваю ещё.

В четыре руки слаженно и ловко звери избавляют меня от ненужной сейчас одежды. Горыныч покрывает жадными укусами плечи и шею, а Лихой впивается в губы глубоким жарким поцелуем. Дыхания нет, тело прошивает крупная дрожь и между ног горячо пульсирует настойчивое желание кончить. Но я слишком долго держала хищников на диете. Мальчики озверели.

Тяжёлые ладони Альфы ложатся мне на плечи и, слегка надавливая, заставляют опуститься на колени. Перед моим лицом два внушительных торчащих через ткань спортивок члена. Две пары зелёно-жёлтых глаз смотрят на меня одинаковыми затуманенными взглядами. А я смотрю на них снизу вверх, с силой сжимая кулаками твёрдые стволы и немного сбавляя нажим у головок. Невольно облизываю искусанные губы, отлично понимая, как смотрюсь сейчас. Голая, распалённая, на коленях — это добавляет нехилую перчинку в процесс. Я по краю хожу и, похоже, дококетничалась.

Урок номер раз — не дразни голодных хищников, а если дразнишь — будь готова ко всему. И я готова. К бесцеремонному вторжению Лёшиного члена в мой рот — пошло, грязно, до самого горла, но мне сейчас именно так нужно. Минет с «розовыми бантиками» не выведет меня из ступора, а то, что сейчас происходит, работает как дефибриллятор.

— Ещё, девочка… — Лихой двигается, придерживая меня за затылок. — Вот так, — насаживает на себя почти до конца и стонет, а потом отпускает.

Такой нужный и такой короткий вдох заканчивается за мгновение — Игорю тоже нужно внимание.

— Оближи, мурк, — хрипит он сдавлено, припечатывая к моим губам налитую от возбуждения головку.

Горыныч любит в минете мягкость только на первых секундах. Держать себя в узде он долго не может и тоже уходит «в штопор». У меня на уголках глаз проступают слёзы, а там, внизу, всё напряжено и готово к финалу. Кажется, тронь — и я взорвусь оргазмом.

Интимные запахи и вкусы моих зверей, их хриплые рычащие стоны и общая атмосфера разврата с любимыми мужчинами — то, ради чего стоит ожить. И я оживаю. А потом умираю на мгновение, но уже от удовольствия.