Вечером, приходя со смены – выходные зэкам не полагались, – видел, как в воровском углу авторитеты, собравшись с нескольких бараков, льют в себя чифирь или даже что-то покрепче, закусывают сухарями, иногда даже с кусочками сала, играют в карты или вообще от скуки достают кого-нибудь из сидельцев. Чушок Витя им уже стал неинтересен, разве что поиметь его вместо бабы, так они переключились на политических. Особенно доставалось щуплому тихому Арсению Львовичу, на воле прежде служившему в ростовской заготконторе и которого сдал коллега. Мол, высказывал сомнения, что коммунистическая партия большевиков приведёт советский народ в светлое будущее. Арсений Львович это отрицал и на суде каялся, как он рассказывал, и нам утверждал, что ничего такого не говорил. Многие ему верили, особенно те, кто и сам себя считал безвинно осуждённым. Я тоже склонялся к варианту о поклёпе, не иначе заготконторский стукач с этого что-то поимел, возможно, занял освободившееся место, поскольку ходил у Львовича в подчинённых.

Как бы там ни было, обвинённый в антисоветской пропаганде тридцатидевятилетний скромный служащий и отец двоих детей – десяти и двенадцати лет – получил по приговору тройки 8 лет исправительных лагерей. Пахал он на «нефтянке», а теперь вдобавок стал объектом издевательств со стороны урок. Неизвестно, за что его так невзлюбило ворьё, но иной раз уголовники не отпускали его до утра, когда уже нужно было вставать и собираться на очередную смену. Больше всего авторитетам и их прихвостням нравилось заставлять несчастного стоять в углу по стойке смирно и каждый час бить тарелкой о тарелку, имитируя напольные часы. Чтобы не сбивался, вручили ему где-то раздобытый «брегет» на вид полувековой давности, с треснувшим стеклом циферблата. Мало того что не высыпался сам зэк, так вдобавок и мы порой просыпались от очередного тарелочного грохота. Что касается урок, то они расходились по баракам и укладывались почивать с рассветом, кемаря практически до обеда, хотя, если не было желания тащиться в столовую и есть тамошнюю бурду, случалось, спали до вечера.

Закончилось всё тем, что 5 января Арсений Львович сломался. А если точнее, не выдержал и замастырил – оттяпал себе полладони.

– Надумал он себе большой палец отрубить, чтобы его, может, по инвалидности освободили, а тюкнул по кости, – рассказывал мне один из работавших с ним на заимке политических. – Не иначе зажмурился, когда топором замахивался, и пол-ладони напрочь. В больничку положили пока. Как думаешь, засудят его теперь?

Я пожал плечами. Скорее всего, накинут срок как «саморубу». И ведь виной тому во многом не только тяжёлые условия работы, но и эти самые уголовники, заставлявшие его ночи напролёт изображать напольные часы.

Что, надо было заступиться? Ага, вот это в уголовной среде самое распоследнее дело. Здесь действует неписаное правило: каждый отвечает за себя. Если ты, конечно, не вор в законе, как Туз. Ещё в той жизни знакомый рассказывал, что, проявив жалость к сокамернику, можно нарваться на серьёзные неприятности и необходимость отвечать перед смотрящим или сходняком. Поэтому я и не рыпался. Если бы дошло до открытого столкновения, этих, жрущих и пьющих в своём блатном углу, я, скорее всего, раскидал бы. Хоть я и отощал за время отсидки, но в общем-то физические кондиции при мне, не говоря уже о технике. Однако потом настало бы время кровной мести, и рассчитывать на помощь политических было глупо. Эти, словно безмолвные рабы на галерах, готовы по команде идти на заклание, себя-то защитить не в состоянии. Моя задача – продержаться весь отпущенный мне здесь срок, а если повезёт, выйду на свободу раньше по какой-нибудь амнистии или за примерное поведение. А может, и не повезёт, и вообще здесь сгнию. Но с таким настроением здесь делать нечего. Такие вот депрессивные первым делом откидывают коньки.

А вообще грела мысль о побеге. Как покинуть пределы лагеря? Да очень просто – примкнуть к команде «нефтяников». Но я умом понимал, что такая затея обречена на провал. Куда бежать, если вокруг на сотни километров замороженная тайга! Не с голоду сдохнешь, так замёрзнешь. А ещё, слышал, местные оленеводы, или кто они там, настропалились сдавать властям беглецов за определённую сумму. Этакие охотники за головами, ковбои недоделанные.

Нет, понятно, если ловят уголовников, им-то самое место в зоне, а если на рывок пошёл политический, которому невмоготу тянуть срок по доносу? А тут тебя какой-нибудь охотник берёт на мушку и конвоирует в ближайшее отделение милиции, километров за пятьдесят, чтобы сдать с рук на руки и получить вознаграждение. Обидно, однако.

А между тем как-то незаметно наступил новый, 1938 год. По этому случаю в лагерном клубе устроили праздничный концерт художественной самодеятельности. Выступали как зэки, так и члены семей администрации лагеря, а также вольнонаёмные. Клуб был рассчитан на триста мест, понятно, всё население ИТЛ сюда при всём желании не поместилось бы. Однако немалая часть зэков практически безвылазно пропадала в тайге, осваивая новые месторождения нефти, угля, радона и прочих полезных ископаемых.

Запомнилось выступление какого-то Михаила Названова, которого конферансье объявил артистом Московского художественного театра. Названов весьма экспрессивно прочитал монолог Иванова из одноимённого произведения Чехова. Символично звучали строки: «Нехороший, жалкий и ничтожный я человек. Надо быть тоже жалким, истасканным, испитым, как Паша, чтобы ещё любить меня и уважать. Как я себя презираю, боже мой! Как глубоко ненавижу я свой голос, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли. Ну, не смешно ли, не обидно ли? Ещё года нет, как был здоров и силён, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слёз даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло. Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери… А теперь – о боже мой! – утомился, не верю, в безделье провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги. Имение идёт прахом, леса трещат под топором…»

Да уж, и впрямь «леса трещат под топором», учитывая, как вырубается вокруг вековая тайга, чтобы пустить человека к своим несметным залежам. А в целом концерт мне понравился. Не намного хуже, чем было на мероприятии в Одессе с моим участием. К тому же хоть какая-то отдушина в серых лагерных буднях, если не считать моих бесед в столярном цехе. Всё-таки отец Илларион оказался на редкость интересным и начитанным человеком.

– Откуда я знаком с трудами Толстого, Достоевского и прочих классиков русской литературы? – переспросил он как-то меня во время очередного диалога, который всё же скорее можно отнести к монологу, потому что я ограничивался редкими и короткими вопросами. – У нас при монастыре была библиотека, в которой, как это ни странно звучит, имелись и светские сочинения. Настоятель в общем-то придерживался прогрессивных взглядов, и, возможно, такие издания появились там с его ведома, но я обнаружил эти книги в самом глухом углу, причём почти новые. Ещё удивился: как это, отречённый от церкви Толстой – да в монастырской библиотеке! Читал украдкой, закрываясь в библиотеке на несколько часов, порой и о пище телесной забывая, и только на службу успевая бегать. По мне, так в Достоевском больше бесов, чем в каком другом писателе. Недаром и роман у него есть под названием «Бесы», хотя там всё подаётся в несколько иносказательном виде.