Художница добавила подарок к своей «непредумышленной коллекции». Каждый раз, зарабатывая деньги творчеством, она тратила часть на покупку чьей-нибудь работы. Практика была позаимствована у Денби и являлась полной противоположностью настрою конца 1950-х годов[760]. Элен поступала так из дружеских соображений, в знак солидарности, совершая акт признания таланта коллег и, конечно, акт неповиновения. «С моей точки зрения, — говорила она, — из семи смертных грехов действительно смертным является только один, и это жадность. И именно от этого греха человеческая раса страдает больше всего»[761].

У Элен была большая мастерская на Бродвее, напротив церкви Благодати. Но со временем картин накопилось так много, а в Нью-Мексико она начала так много новых работ, что увидеть их все разом и понять, в каком направлении двигаться дальше, было уже невозможно. Элен потребовалось большее помещение[762].

Художница пробила стену мастерской, вторглась в другое здание и создала в итоге пространство, которое позже сравнивала с Большим каньоном[763]. Мод, племянница Элен, рассказывала: проход через всю мастерскую был сродни «хорошей прогулке, это было место, где можно было играть весь день и не уставать»[764]. По «каньону» Элен летали голуби. Они вили гнезда на подоконниках. От грубого деревянного пола к высокому потолку тянулись белые колонны[765]. Стены скрывали книжные шкафы, с пола до потолка забитые книгами и журналами; казалось, черной угольной пылью покрыты все поверхности[766].

Сделать огромное пространство уютным в традиционном смысле слова было невозможно, да Элен и не пыталась. Она обустроила небольшую простенькую кухню, гостиную и спальню с минимумом необходимых вещей, но самым важным в ее квартире оказалось огромное пространство в передней части[767].

Окна мастерской выходили на Бродвей, и Элен работала в окружении произведений искусства — своих и своих друзей[768]. Двери были открыты для всех: для «воров, политиков, призеров, баскетболистов, футболистов, наркоманов, священников, композиторов, поэтов, люмпен-пролетариев из разных стран мира, для негодяев и ангелов», — вспоминал Герман Черри[769]. Чарльз Фрид, племянник Элен, рассказывал: «Встретив курьера или полицейского на улице, она могла сказать: “Ты только посмотри на это лицо!” — и пригласить его к себе в мастерскую позировать»[770]. Но среди всей этой толпы визитеров был и один практически постоянный житель — Аристодимос Калдис.

Старик часто лежал в больницах, был беден, и его выгнали из комнаты, которую он снимал. Элен предложила какое-то время пожить у нее. Спустя полгода, влюбившись в диван под оранжевым покрывалом, подаренным Полой Фрид, невесткой Элен, он все еще жил в мастерской[771].

Калдис оказался хорошим поваром, хоть и представлялся несколько эксцентричным (он готовил «на слух», прислушиваясь к шипению масла на сковороде). Он заботился об Элен и, чтобы защитить ее, даже подслушивал ее телефонные разговоры. Правда, потом разбалтывал их содержание всем членам нью-йоркского творческого сообщества. Но в основном Аристодимос раздавал людям советы, касающиеся творчества и денег[772].

«В противоположность Элен, он был одержим коммерческим успехом», — рассказывала Дорис Аах[773]. По словам художницы Пэт Пасслоф, Калдис и Элен со временем заключили соглашение: он мог оставаться у нее, только если перестанет трепать языком. «Они схлестнулись на следующее же утро, — вспоминала Пэт. — Калдис пробормотал: “Доброе утро”, а Элен в ответ: “Ну вот, опять ты за свое!”»[774]. Впрочем, она все равно позволила ему остаться. Он стал неотъемлемым элементом ее декораций.

Маленькая племянница и племянники Элен, оккупируя волшебное королевство тети, относились к Калдису как к свому деду[775]. «Мы часто поднимались на третий этаж — два пролета мраморные, один деревянный, — вспоминал много лет спустя Клэй. — И там, наверху, мы видели Элен в красном свете. Она, помнится, говорила: “Вы можете это делать, можете подниматься”»[776]. И она имела в виду — не только физически. «Она хотела, чтобы мы все были похожи на нее, — говорит ее племянник Люк Люкс. — Она считала, что искусство — любое искусство, музыка, танцы — представляет собой высший путь», единственный путь, достойный человека. Такого рода поощрения детей четко отображали ее жизненную философию[777].