В сентябре новый главный критик-искусствовед New York Times Джон Канадей забил последний гвоздь в гроб абстрактного экспрессионизма. В открытом письме к читателям он, по сути, поддержал теорию «модерна как мистификации», заявив: хотя в нью-йоркской школе и найдется пара-другая талантливых «мужчин», все остальные были лишь «фриками» и «шарлатанами», которые мошенничали с публикой[730]. «Все это было довольно удручающе; ты чувствовал себя так, будто тебя чуть ли не ограбили», — рассказывал художник Джорджио Каваллон[731].

Именно в такую тревожную атмосферу разнузданного коммерческого успеха и полного духовного опустошения весной 1959 года Элен вернулась из Нью-Мексико в Нью-Йорк. Она станет одним из очень немногих художников, которые окажутся способными приспособиться к этим изменениям. Элен вернулась домой, найдя свой собственный путь зрелого художника и опытной женщины. По сути, к этому моменту обе ипостаси сплелись в ней воедино.

Когда 40-летняя Элен осенью 1958 года уезжала преподавать в Университете Нью-Мексико, на ее банковском счету лежало 23 доллара[732]. Не то чтобы ее совершенно не беспокоил денежный вопрос — она всегда жила по правилу «чем больше даешь людям, тем больше получаешь», но преподавание дало ей желанное подспорье в виде стабильной зарплаты[733]. К тому же это избавляло ее от необходимости наблюдать, как вечно пьяный Билл играет главную роль в бредовой драме, к которой свелась жизнь бедной Рут Клигман. Словом, отъезд Элен из Нью-Йорка был для нее благом во всех отношениях.

До этого Элен относилась к тем жителям Восточного побережья, для которых после Пенсильвании единственной остановкой была Калифорния: все, что посередине, оставалось за рамками ее понимания. В Нью-Мексико она увидела совершенно незнакомый и непривычный пейзаж, который при ближайшем знакомстве нашла «ошеломляющим». «Красноватая земля, обнаженная мускулатура Скалистых гор на фоне ярких цветов неба в опускающихся сумерках»[734]. «Сумерки, которые постепенно убирают землю из-под моих ног, окрашивая ее в фиолетовый цвет»[735]. «Когда я приехала, была осень, — вспоминала она, — и тамошние осины уже превратились в огромные слитки золота»[736].

В самом Альбукерке было всего несколько высоких зданий, но ни одно из них даже при большом желании нельзя было назвать небоскребом. Этот не очень большой город в недалеком прошлом пережил из-за разработки водородной бомбы строительный мини-бум[737]. Никогда прежде Элен не жила в подобных местах. «Еще в Нью-Йорке я спросила знакомого продавца пиломатериалов Рокки, сколько людей живет в Альбукерке. “Да на втором этаже моего многоквартирного дома в Бронксе больше жильцов”, — ответил он».

Местное население действительно оказалось невелико, но в городе собралось потрясающее сообщество хороших художников, и значительный процент среди них, к большому удовольствию Элен, составляли женщины[738]. Она сняла небольшой дом у подножия Скалистых гор и начала преподавать[739].

Элен всегда щедро раздавала советы коллегам-художникам, но в Нью-Мексико впервые занялась преподавательской работой официально, и роль эта идеально ей подошла. «Я не могу представить себя матерью, — говорила она, — но мне очень нравится иметь возможность изменять ход вещей, давать людям то, что может изменить их жизнь. Кто-то загадывает желание, а добрая фея волшебным образом помогает этому желанию сбыться. Что может быть лучше?»[740].

Ее подход к преподаванию, позаимствованный у Ганса Гофмана и Эдвина Денби, заключался в том, чтобы просто вдохновлять ученика. Она призывала студентов смело приобщаться к «величайшей в мире» жизни — жизни художника. Мысли масштабно и пиши масштабно, ни к чему не привязывайся — ни к пейзажу, ни к абстракции, ни в красках, ни в камне[741]. Давая эти советы, она изящно, словно танцовщица, перемещалась по аудитории и рассказывала о Нью-Йорке; о том, как там живут и работают художники; о том, что они открыли в процессе своего творчества; и о славе «всего этого» — под «этим» подразумевалось искусство, а под «всем» — сама жизнь.

Поэтессе Маргарет Рэндалл в то время было 22 года, и она недавно развелась. Ради заработка ей пришлось устроиться писать сопроводительные материалы в фирму, работавшую над правительственной ракетной программой. Незадолго до приезда Элен в Нью-Мексико она стала позировать на художественном факультете университета и однажды оказалась в классе Элен.

Маргарет совсем не хотелось быть натурщицей, она мечтала рисовать сама. Элен, заметив желание девушки, просто оторвала кусок от листа бумаги, протянула ей и сказала: «Давай, рисуй». «В тот момент она стала величайшим наставником в моей жизни, — признавалась Маргарет больше чем полвека спустя, будучи по-прежнему в восторге от Элен. — Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что она была для меня первой моделью сильной женщины, которая делала что хотела сама, а все остальное просто посылала к черту. Не забывайте, это были пятидесятые годы. Она открыла мне глаза на всё, в том числе на мир искусства»[742].

Маргарет признавалась: «Элен перерисовала мою внутреннюю карту. Ее идентичность в искусстве и ее отношение к процессу и практике творчества перераспределили мою творческую энергию. Элен верила в свободу, в свободу самовыражения. Она смело рисковала во всем, чем занималась. Она показала мне, что если долго практиковать неповиновение и отказ, это становится твоим навыком»[743]. Элен потребовалось совсем немного времени, чтобы разбудить и оживить художественную атмосферу в Альбукерке[744].