Я взяла сигарету с ночного столика. Любую попытку прервать его я бы сочла бессердечной жестокостью по отношению к судьбам всего рода человеческого. Вдохнула дым как можно глубже и стала слушать, поскольку только это сейчас – в невесть который раз – от меня и требовалось.

– Я высказал ей все, что говорить не следовало, все, что на самом деле вовсе и не чувствую. А зачем? Катастрофа, Петра, я последний дурак, и у моей жены, разумеется, есть все основания, чтобы уйти к другому.

– Знаешь, бывает очень соблазнительно взвалить всю вину на себя одного. Но помогает это так же плохо, как если бы ты стал во всем винить кого-то другого.

– А что же тогда помогает?

– Время. Надо, чтобы прошло время, и тогда, если ты и вправду хочешь понять, что произошло, снова все обдумать. Но только когда утихнут боль, обида и злость.

– А когда они утихнут, Петра?

– Не знаю.

– Надо, чтобы прошло время. Легко сказать.

– Но если уж тебе и вправду требуется прямо сейчас отыскать виноватого, вспомни про свою профессию – не промахнешься. Ты представляешь себе, сколько полицейских, мужчин и женщин, разведены или так и не вступили в брак?

– Никогда об этом не задумывался.

– Таких очень много. И это нормально, Молинер, нет такого мужа или такой жены, которые выдержат наш непредсказуемый режим, напряжение, которое мы вокруг себя распространяем, телефонные звонки в любое время суток и то, сколько времени мы отдаем какому-нибудь сложному расследованию…

– И ты полагаешь, меня утешает мысль, что, пока я с таким остервенением работал, она флиртовала с другим?

– Да нет, утешаться таким образом было бы пошло. И если тебя угнетает только это, беда не слишком велика.

Я услышала его грустный смех:

– Петра Деликадо, ты всегда скажешь что-нибудь оригинальное!

– Наверное, я вычитала это в журналах.

– Кстати, что касается твоей сестры…

– “Разве я сторож сестре моей?” – как сказал небезызвестный Каин. Забудь про нее и займись чем-нибудь поинтереснее.

– Петра, я именно так и сделаю, например, допрошу Марту Мерчан. И проведу допрос с не меньшим азартом, чем действовала бы ты сама.

– Нет, думаю, с куда большим, ты ведь всегда был лучшим полицейским, чем я.

Занятно, но почему-то между разведенными рано или поздно возникают особая симпатия и солидарность. Я всегда верила, что со временем мы создадим очень влиятельную общественную группу. Политики будут упоминать нас в своих речах, борясь за наши голоса, у нас появятся свои специализированные магазины и свои клубы. Кто знает, может, в будущем мы сделаемся столпом цивилизации вместо обветшалого института единобрачия, где все слишком предсказуемо и рутинно, слишком тщательно очищено от сильных эмоций. Но, когда наступит эта славная эпоха, я уже выйду в тираж, так что лучше не фантазировать и сделать то, что в настоящий момент мне нужнее всего, – поспать.

Помогающий нам мадридский комиссариат работал превосходно. На следующее утро нас уже ждали конкретные результаты. За Ногалесом они следили, ни на минуту не выпуская его из виду. Ничего подозрительного в том, что он делал вчера днем и вечером, замечено не было. Допоздна просидел в редакции. Оттуда вышел с Хуаном Монтесом, своим заместителем, и они отправились ужинать в один из тех ресторанов, которые не закрываются до рассвета. Потом Ногалес вернулся к себе домой. Его телефонные звонки тоже ничего нового не принесли; все они были вроде бы связаны с работой. Третьей нашей просьбой было сделать фотографии Ногалеса, и они удивили нас своим качеством. Его сняли в полный рост, в профиль, когда он выходил из редакции, и почти анфас, когда он входил в ресторан. Ногалес получился на снимках совершенно узнаваемым.

– Хотите позавтракать? – спросила я Гарсона.

– Только если в “Глории”.

Адольфо, хозяин кафе, как только мы показали ему фотографии, не задумываясь, подтвердил, что узнал Ногалеса. Однако тут же дал задний ход, наверное пожалев о своей неосмотрительности. Впрочем, такая реакция была обычным делом: разные ведь вещи – заявить, что ты видел в том или ином месте какого-то типа без имени и фамилии, или указать на него на фотографии, которую тебе предъявляет полиция. Иными словами, когда речь заходит о человеке с именем и фамилией – это уже второй шаг, и мало кто готов его сделать.

– Понимаете, я не знаю, вот я сказал, что да, он, мол, самый и есть, но, как вам известно, здесь бывает столько народу… Запросто мог и ошибиться.

Разумеется, говорить с ним сейчас о даче показаний судье не было смысла, прежде надо будет опять поймать его врасплох. Я попыталась хоть отчасти закрепить наши позиции:

– Хорошо, скажем так: человек на фотографии в очень большой степени похож на того, кого вы видели несколько раз вместе с Вальдесом.

– Да, я бы сказал, что он здорово на него похож.

В душе у хозяина кафе сражались два чувства: досада на себя за оплошность, которую он совершил, вот так сразу опознав человека на фотографии, и инстинктивная потребность говорить правду. Я сочла разумным с этим его и оставить, но Гарсон, когда мы покинули “Глорию”, меня упрекнул:

– Эх, зря вы на него не надавили как следует, ведь на таких свидетелей полагаться никак нельзя. В любой момент начнет отпираться, и что нам тогда делать? Придем к Ногалесу и скажем, что некий свидетель считает, что видел вместе с Вальдесом то ли его, то ли мужчину, на него похожего? Да он рассмеется нам в лицо.

– Не исключен и другой вариант: если свидетель спокойно все обдумает, он придет к выводу, что само по себе его заявление, в сущности, того человека никак не компрометирует.

– Как правило, размышления свидетелей заканчиваются одинаково – все они приходят к мысли, что куда умнее будет ни во что не вмешиваться.

– Не спорю, но как, по-вашему, я должна была поступить?

– Чуть припугнуть его.

– Чем? Физическим воздействием? Об этом не может быть и речи, Фермин. Это значило бы сильно облегчить задачу адвокату, который тут же начнет кричать, что его клиента запугивали!

– Наверное, вы правы, однако я никак не могу согласиться с тем, что мы вели себя правильно.

– Да я с вами и не спорю. Остается сложить пальцы крестом и уповать на удачу.

– А вы что, намерены сообщить Ногалесу, что его узнал хозяин кафе?

В этом-то и была загвоздка. Если мы скажем об этом Ногалесу, он может отреагировать очень по-разному: или во всем сознаться, почувствовав себя прижатым к стенке, или хранить молчание в надежде на то, что мы просто пудрим ему мозги, загоняем в ловушку; или все отрицать, пока не будет проведено официальное опознание; или, наконец, постараться подкупить свидетеля либо нанять кого-то, кто свидетелю доходчиво все объяснит и пригрозит, а в худшем случае – просто убьет его. Если Ногалес и на самом деле уже совершил два убийства, то что ему стоит решиться еще на одно, чтобы замести и так не слишком четкие следы своих преступлений?