Бармен был лохматым и очень разговорчивым. Через полчаса Радин знал об улице Пепетела все, что о ней можно было узнать. Еще он узнал, что ягоды для портвейна давят голыми ногами и что знатоки пьют его с крепким кофе, а не мешают с газировкой, как деревенщины. После третьей порции бармен предложил ему снять дом через дорогу, сказав, что хозяин внезапно уехал на год, а ключи оставил ему, Рене.

– И дорого просит? – машинально спросил Радин, еще не поняв, о чем идет речь, но чувствуя знакомое покалывание в пальцах.

– Да там же развалюха! Он уехал поспешно, не успел даже объявление дать.

– Это тот, полосатый? – спросил Радин, вертя в пальцах пустой стаканчик.

– Да, где машина ржавая во дворе. Сад там заброшенный, зато вид прямо на реку. Две тыщи в год, не считая воды и электричества!

* * *

Каталонец не удивился, когда Радин пришел в воскресенье, хотя записался на вторник. Он сидел на столе, свесив босые ноги, и ел финики. Белая рубашка доктора была расстегнута.

– Чего стоите? Ложитесь! – Каталонец убрал со стола тарелку с финиками, подошел к раковине, сполоснул рот и показал рукой на лежанку.

– Простите, что я пришел в выходной день, – начал было Радин, снимая ботинки, но из-за ширмы донеслось:

– Полагаю, вы не могли больше терпеть. Ваша проблема похожа на зубную боль, и теперь вам раздуло щеку. Рассказывайте, я слушаю.

– Эта штука во мне набирает все больше силы. Вчера я попал под обычный дождь и потерял контроль на двадцать минут. Очнулся в другом районе с чужой собакой на поводке. Этак я скоро и воды в стакан не налью!

– Ну, вы, положим, не воду наливаете, – весело сказал каталонец.

– И вы туда же. Этих шуток мне на групповой терапии хватает.

– Пьянство вам не помогает, но и не вредит. Это все равно что брызгать водой на раскаленное железо: оно шипит, производит немного окалины, а по сути ничего не меняется. Но давайте к делу. В прошлый раз вы жаловались, что застреваете в моменте решения, попадаете в воронку неуверенности, в этакий персональный Мальстрем.

– Да я зубную щетку не могу выбрать, если их больше одной!

– Едите вы ртом, слушаете ушами, нюхаете носом, верно? А каким местом вы выбираете? Можете его показать?

– Разум? Или интуиция?

– Человек, лишенный разума, может выбрать себе яблоко, если поставить перед ним корзину. Ладно, тогда назовите две важные для вас природные вещи. Только с ходу, не думая.

– Огонь и снег!

– И вы переехали в страну, где снег бывает только в горах? Вы это называете выбором?

– Что же мне из-за снега теперь домой возвращаться?

– Люди возвращаются домой по разным причинам, – хихикнули за ширмой. – Многим просто надоедает говорить на чужом языке.

– Намекаете на то, что у меня заметный акцент?

– Какой вы мнительный. Я намекаю на то, что ваша жизнь похожа на песочные часы: все лучшее в ней всегда оказывается в прошлом, песок пересыпается, а вы цепляетесь за несколько кварцевых крошек, в которых был смысл.

– Но он действительно был! Я писал на всем, что под руку попадется, на обложках журналов, трамвайных билетах, салфетках в ресторане, приходил домой, отяжелевший от мыслей, записок, противоречий. А теперь мне нужна особая тетрадь, особый карандаш, особый свет, и не факт, что я продержусь больше минуты, как тот любовник, что изнемогает, не успев приступить.

– Что за любовник? – оживился каталонец. – Это проекция?

– Это метафора, доктор. Лучше скажите, как мне вернуть музыку, без нее тоскливо.

– Да вы ждете от меня чудес, прямо как король Леопольд! – Каталонец даже хрюкнул от удовольствия. – Никто никому не может сказать, что делать, а тем более – кто виноват. Это же в ваших русских книгах написано.

– А при чем тут король Леопольд?

– Он выпросил у папы римского партитуру «Miserere», долго клянчил, думал, что узнает жгучую тайну песнопения, а увидел скучные, маленькие ноты, такие же, как везде!

Гарай

Студентик все спрашивал: что вам запомнилось из тех лет, вы же учились на одном курсе с великим Понти, дружеские беседы, девушки, вино. Ну, положим, когда мы учились, великим он еще не был. Везучий деревенский увалень. Годами не стригся, считал, что мужская сила у него в волосах. Один раз мы с ним подрались, до сих пор у меня шрам на подбородке, спасибо, что не мастихином пырнул.

Столько лет прошло, а я помню, что пятница была и что Порту с «Эстрелой» опять сыграли вничью. Прихожу в мастерскую – мы ее вдвоем снимали – а он уже там, с утра пораньше. Приплясывает в одних трусах возле холста. Мажет кобальтом почем зря. Где же, говорю, ты холст раздобыл? Мы на днях в мастерские ездили, так нам предложили рулон дерюги, которую проклеивать до Страшного суда.

Подхожу поближе и вижу: это он мою дипломную работу пачкает. Прямо по моей картине пишет, записывает ее напрочь! Я с ней две недели промучился, в такую рань вставал, чтобы солнце в мастерской застать, искал особый свет для неба и каменной кладки.

Помню, что весь заледенел, но поверить еще не мог, так бывает, когда на мертвого смотришь. Стою у него за спиной и смотрю, как он шлепает синие кляксы, будто куски торфа, будто начинку из сливового пирога, будто пощечины – хлесь! хлесь!

Тут он мне говорит, не оборачиваясь:

– Куплю я тебе холст, не сопи так страшно. Отец деньги пришлет – и куплю.

– Холст? – Я еле губы разлепил. – Это был вид на колокольню Клеригуш.

– Да? Я не разобрал, прости. Мне такая идея приснилась, что я даже завтракать не стал. Погоди, скоро сам увидишь!

Я помню, о чем я думал, пока смотрел, как синяя гуща залепляет мою колокольню. Я думал обо всех тюбиках, треснувших, с засохшей краской на резьбе, которые я собирал и протирал растворителем, обо всех кусках сыра, заплесневелых булках и выдохшемся пиве, о женщинах, которые обвивали его руками и накручивали его волосы на палец, даже если он был пьян, как свинья на пивоварне.

Потом я почувствовал, что дыхание стало ровным, и сказал, что, мол, прощаю, что понимаю его нетерпение, что мы останемся друзьями и что хорошо бы пойти позавтракать.

– Жаль, у тебя грунт паршивый, – сказал он, макая кисть в банку с водой, – на нем кобальт потрескается. Надо полгода выдерживать, раз уж берешься за полумасляный. Всему тебя учить приходится!

Тут я ему и врезал.

Радин. Суббота

В сумерках деревья казались выше, а дом – значительней. Ворота были заперты, ему пришлось обойти участок и перелезть через забор на заднем дворе, где стоял остов ржавого форда. Портфель из дубленой кожи, выполнявший роль почтового ящика, был пуст, на дне лежала реклама уроков сальсы. Радин достал телефон, посветил на замочную скважину, повернул ключ и открыл дверь.