Некоторое время он стоял на пороге, привыкая к темноте, потом поставил сумку на пол, нащупал выключатель и пощелкал им впустую. Доставать фонарь он пока не решался, если окна открыты, то свет будет видно с дороги. Синий луч телефона выхватывал то связку лука на крюке, то чугунный подсвечник, в доме пахло скипидаром и мышами.

Радин хотел приоткрыть окно, но наткнулся на ребристое железо, ставни были заперты – значит, можно включить «EagleTac». Он пристроил фонарь на полке, рядом с бутылкой черного стекла, в которой прыгала золотистая искра. Комната сразу раздвинула стены, вот умывальник, вот кресло у окна, а вот и портрет балерины, косо прикрытый марлевой тряпкой. Радин сбросил марлю и улыбнулся девушке, сидящей на полу.

Те, кто называл Гарая подражателем, ошибались, подумал он, испытывая желание прикрыть ее от посторонних глаз. Почему мне кажется, что я что-то упускаю? Он сходил за сумкой, достал нож, чтобы снять холст с подрамника, но вдруг передумал, взял фонарь и сел на тахту, направив свет на картину.

Мехенди, вот что я упускаю! Вчера я смотрел на ставни, сквозь которые пробивался полуденный свет, на тени от кленовых листьев на стене. И здесь вижу те самые листья, похожие на перевернутые короны. Не восточные завитушки, павлины или колесницы, а целая ветка резной листвы, от колена до щиколотки.

В августе Понти загримировал ее для «Щелкунчика», это мы уже знаем. Но к тому времени, как она пришла сюда позировать, от мехенди и следа не должно было остаться. Значит, тот, кто писал портрет, видел эти листья раньше и написал их по памяти. Радин вскочил и заходил по комнате, дощечки разбитого паркета пощелкивали под подошвами, словно клавиши пятой октавы. Тени новые, кленовые, решетчатые. Вероятность того, что эти листья видел хозяин мастерской, сводится к нулю. Гарай никогда не был в доме танцовщицы, но мы знаем, кто был!

Свет, проникающий сквозь резные ставни, голубые тени на девичьей коже, этого из сухого ума не вынешь, такое остается на сетчатке глаза. Если я прав, то за пару сотен, которые беглец выгреб из моего бумажника, я получил работу Алехандро Понти. Да это все равно что в цыганскую лотерею выиграть!

Он так разволновался, что вышел во двор, забыв про осторожность, и долго курил на заднем крыльце, глядя на красную от береговых огней воду, из которой вырастали сваи моста Ду Фрейшу. Потом он вернулся, накинул цепочку на крючок и хорошенько обыскал весь дом, подвал и антресоли. Ничего не нашлось, ни холстов, ни бронзовых рам, пусто, как в келье францисканца.

Портрет оказался не таким тяжелым, как ему представлялось. Радин снял холст с подрамника, отогнув гвоздики, скатал его в рулон красочным слоем наружу, завернул в газеты и перевязал ремнем от плаща. Погасив фонарь и подойдя к двери, он услышал голоса и гудок автомобиля, похоже, к соседям кто-то приехал. Придется сесть и переждать, не то, как пить дать, примут за вора с добычей. Вызовут полицию, в участок повезут. Вот повеселится юный лейтенант Тьягу.

Лиза

У четвертого номера петли скрипят, во втором течет батарея. Эта работа нагоняла на меня тоску, не знаю, что бы я делала, если бы не парк. Широколистный дуб и утесник, дорожки насквозь проросли корнями, а в середине парка брошена подкова голубятни-помбалы.

Мы с Понти приходили к помбале в сумерках, иногда он приносил бутылку красного и серебряный стаканчик. У него был несессер с помазками, щетками и набором стаканчиков. Почему-то именно эта вещь, несессер из телячьей кожи, заставила меня подумать: какой же он старый, господи боже мой.

С тех пор, как я увезла его в Тавиру, наши разговоры становились все тише, все проще и понемногу обмелели. В тот вечер мы сидели на бревне возле помбалы, и Понти ругал меня за то, что я взяла половину ставки горничной. Я хотела перевести разговор и спросила, не чувствует ли он вины перед публикой. Каким он представляет свое возвращение?

У страны должен быть художник, сказал он хмуро, но художник стране не должен. Он один – как крепкий хтонический уд, дионисийский корешок бессознательного, и если его не любить, то однажды он не поднимется, и тогда стране конец.

Но ведь без тебя прекрасно обошлись, возразила я, газеты писали о тебе несколько дней, а потом переключились на матч Уругвай – Португалия и ежегодный полумарафон «Хюндай». Он засмеялся: вы, русские, на редкость прямолинейны, но ты не права!

Он говорил, все больше повышая голос, а я вспоминала, как он работает: долго переминается, раскачивается, крутит шеей, набрасывает что-то в уме, и потом – хах! – погружает руки в воображаемый объем и месит его, пока тот не станет вязким и послушным, как тесто.

Я разглядывала стиснутые брови Алехандро, его заросшее, заржавевшее лицо. Волосы уже начали отрастать, и он упорно сбривал их по утрам, а борода была черной, с белым пятном вокруг рта, будто сливки воровал. Почему я с ним?

Когда седьмого января я вытащила из ящика открытку, подписанную Крамером, я подумала, что это розыгрыш, австриец смотрел на меня так, как люди смотрят на горизонт: одновременно в никуда и прямо перед собой. Когда мы познакомились на бегах, он церемонно подал мне руку, будто холодную рыбу вложил в ладонь.

На открытке было написано срочно приходи! Мне показалось, что от нее пахнет рыбой, я выбросила открытку в мусор, но потом вытащила ее из ведра и пошла. Помню, как я стучала в обитую стеганой кожей дверь и прислушивалась к шагам в квартире. Потом дверь приоткрылась, меня втащили за руку и обняли так крепко, что говорить было уже невозможно. В коридоре зажегся свет, и я увидела Понти, в махровом халате, с кровавыми ссадинами на выбритом наголо черепе.

Я стояла там, уткнувшись в его плечо, и радовалась тому, что он жив, что его халат пахнет кошатиной, а щетина больно колется. После полуночи я вызвала такси к пекарне на углу, чтобы не привлекать внимания, мы собрали его вещи и вышли через черный ход.

В такси он вынул из сумки круглые очки с синими стеклами. Такие продают на блошиных рынках, железные дужки обычно сломаны. Он нашел их в чулане, примерил для смеха и понял, что это отличная идея – слепым на улице никто не смотрит в лицо. К поезду я вела его за руку, а в отеле пришлось сказать, что несчастье случилось не так давно.

Иван

Когда я приехал, люди из питомника как раз вывели грейхаундов в попонках и намордниках, псы раздули ноздри и пробежали два круга, несколько завсегдатаев покричали номера, занавес упал, и хозяева псов пошли вылавливать их оттуда, будто вишни из компота.

Я почувствовал, что дышать стало легче, и направился к корабельному окошку кассы номер девять, всегда делаю ставки в этом окне, девять кругов ада и девять царств в Атлантиде. Только здесь я могу быть сам собой, в девяти километрах от города.

Ночью Лиза сказала, что мне нужен предмет для страданий, как персонажу Уэллса нужен был чемодан, набитый камнями, – чтобы не взлететь, как воздушный шарик. Это потому, что я вернулся в три часа, обкуренный и злой. Лиза считает, что я страдалец, кузнечик с ломкими ногами, и стоит ей выпустить меня из рук, как произойдет непоправимое.