Утром я написал ей записку и пошел на мост, у меня просто мания появилась туда ходить. Однажды я даже заснул там, подложив сумку под голову, в сумке были не камни, как думает Лиза, а кости для старого пса, мне их мясник на нашей улице иногда отдает.

В тот раз я пошел не просто так, а с рабочей целью, штази хотела, чтобы я разглядел мужика, которого должен буду изобразить.

А потом я привел Понти к нам домой. Я сказал, что живу недалеко, пригласил выпить чаю, короче, вел себя как накрашенный мальчик из парка Виртудеш. Там, на мосту, он долго разглядывал меня, придерживая пса, а потом сказал:

– Этот мост называют мостом самоубийц, вы об этом знали?

– А должен был? – Я пожал плечами. – Отсюда хороший вид на Рибейру.

– Да бросьте. Я уже видел здесь людей, которые смотрели на воду. Иногда достаточно с кем-то поговорить, чтобы преодолеть минуту слабости. Вы можете поговорить со мной, я не тороплюсь.

Я снова оперся на перила и стал смотреть вниз, пытаясь придумать что-нибудь особенное, и вдруг вспомнил пришвинскую фразу, прочитанную однажды второпях, перед экзаменом. «Со стороны мое положение никуда не годится, но есть, однако, закрещенный малый круг жизни, в котором я, как гоголевский Хома, стою и живу». Вот и я стоял там в надежде, что все наладится, что сработает магия малого круга, но что может наладиться, если первую часть денег я уже потратил, а вторая не покроет того, что я украл.

Понти постоял еще минуту и пошел к лестнице, тихо выговаривая своей собаке. Сейчас он поднимется на холм, в свою неоклассическую виллу, увитую лиловой вистерией, а мне придется возвращать аванс, потому что я боюсь прыгать в эту реку, холодею от одной мысли об этом, не прыгну ни за что.

– Погодите, – сказал я, догоняя его у лестницы. – Я просто растерялся, когда вы подошли. Всегда хамлю, когда растерян. Вы правы, у меня была минута слабости и мне надо с кем-то поговорить!

Радин. Суббота

На улице все еще шумели: пронзительный женский голос взлетал и опускался, а мужской бубнил, оправдываясь. Радин сел за стол, включил фонарь и увидел стеклянное блюдо с гуашью и пигментами. Он взял оттуда несколько мятых тюбиков краски и выложил ровную линию. Это будет серия «Мост Аррабида»: семь работ, которые никто не видел, и одна голубая – полный тюбик Blue Rex! – которую видели все.

Поступлю как свифтовский мудрец, признавший никчемность слов. В детстве я часто представлял себе этих молчаливых людей, блуждающих с мешками, набитыми разнообразной кладью; встречая знакомого, они вынимали какую-нибудь вещь, например тюбик с краской, другой же задумчиво доставал мастихин.

Итак, Понти провел здесь несколько месяцев взаперти и трудился каждый день. Только напряженная работа и страх, что вдохновение закончится, словно свежая вода в жестяном умывальнике, могла держать его в хибаре на окраине города. И где же обещанная серия? Должны быть хотя бы эскизы, наброски, что-нибудь настоящее!

Что делает Гарай, когда ему заказывают подделки? Пишет сверкающих рыб в манере Понти, которая известна ему как никому другому. Во всех интервью любимец публики обещал, что картин будет восемь, включая голубую, значит, дописать нужно было семь.

Радин выбрал на блюде семь баночек: белила, охру желтую, охру красную, кость черную, вермильон, зеленую землю и умбру. Из первого ряда передвинем сюда голубой тюбик, это будут те восемь штук, что висят в железном зале и ждут аукциона.

Теперь построим третий ряд, чтобы изобразить выставку самого Гарая, которая была в феврале. Радин вынул из блюда последний тюбик, краплак, и положил его в начале ряда. Номер один, портрет Лизы. Небрежный критик обозвал его попыткой создать женщину из марли и папье-маше, а если бы знал, чья это кисть, небось развел бы сладкую патоку. Но где же остальные?

Радину нужно было выпить. Он пожалел, что не прихватил хоть что-нибудь из бара напротив, и некоторое время смотрел на бутылку черного стекла, стоящую на книжной полке. Нет, только не портвейн. Хватит с меня того зелья, которое нацедил бармен Рене, от него язык прилипает к гортани. Куплю вечером граппы возле дома и выпью на галерее, среди кактусов и детского белья.

Статья о выставке Гарая начиналась язвительной фразой: Vemos oito pinturas completamente vazias em uma parede de ferro. Vemos pinturas? Что же это все восемь да восемь, куда ни посмотри. Радин встал и заходил по комнате, прислушиваясь к голосам на улице.

А что если я вижу три восьмерки там, где их было только две? Если Понти не успел, не смог, не выжал из себя свою «Аррабиду», то первого ряда тюбиков не существует в природе. В этом случае остаются два ряда: зимние работы Гарая и хрестоматийные рыбы, которых он нарисовал для аукциона.

Нет, не может быть. Мы знаем, что осенью к Понти вернулось вдохновение, поэтому он и застрял здесь до конца декабря. Радин вышел на кухню, налил воды из-под крана и поморщился от теплого железного вкуса. На посудной полке обнаружились угольные карандаши в стакане. Радин взял семь штук, вернулся к столу и выложил их рядом с краплаком. Вот они, pinturas negras, присланные обратно на грузовом такси.

Карандаши напомнили ему кабинет каталонца, он услышал жужжание электрической точилки и поежился. Ничего этого нет, весело сказали ему на ухо, вы видите то, что вам показывают! Фонарь мигнул несколько раз и погас, слабый свет с улицы пробивался через щели в ставнях. Мне показывают три раза по восемь: тюбики, баночки и угольные карандаши. Охра желтая, охра красная, вермильон и зеленая земля.

Но это же очевидно, сказал Радин вслух. Вот я болван!

Догадка была похожа на морского ежа: страшно взять в руки, но глаз оторвать невозможно. Радин сложил краски и тюбики в стеклянное блюдо, подумал немного и смахнул карандаши со стола. Потом он засмеялся и некоторое время смеялся в темноте.

* * *

Выйдя из мастерской, Радин запер дверь, огляделся и увидел, что улица опустела. Он открыл багажник форда, чтобы положить туда ключ, и обрадовался, обнаружив там кусок брезента. Со свертком на плече он направился в сторону порта, миновал автомойку и контейнеры, пошел было к остановке, но вспомнил о забастовке автобусов и свернул к реке, чтобы пройти по мосту до метро Mercado.

Семь холстов из сундука мертвеца, думал он, шагая вдоль бесконечной стены портового склада. Уличить Гарая было некому. Разве мог он, брошенный друг, подражатель, живущий с полным ртом горечи, преодолеть такое искушение? Так всех их околпачить. Йо-хо-хо и бутылка рому!

Дождь быстро набрал силу, и, выйдя на шоссе, Радин растерянно огляделся: назад пути не было, а до метро оставалось минут двадцать, не меньше. Вода хлюпала в мокасинах и заливалась ему за шиворот, он держал свернутый холст над головой, то и дело отступая с обочины в кусты, когда мимо проносились тяжелые фуры, поднимая из-под колес черные веера дорожной грязи.

Белые рабыни, невольницы, украденные у покойника и названные черными, приехали назад на грузовом такси. Без подписи гения они оказались никому не нужны. В кармане плаща зазвенел телефон и тут же замолк, будто захлебнулся дождевой водой. Радин встал под крышу киоска, пристроил сверток к стене, достал телефон и увидел номер бывшей жены. Урсула всегда звонила ему то рано утром, то посреди ночи, но чаще всего тогда, когда руки у него были заняты.