это молчание красноречиво свидетельствует в пользу того, что в Москве наступила относительные тишина и спокойствие. Этому, очевидно, способствовал целый ряд обстоятельств. Прежде всего отметим, что верховная власть, судя по всему, отказалась от преследования мятежников – во всяком случае, массового. Репрессии носили «точечный» характер и коснулись тех посадских людей, кто призывал к волнениям и кто был непосредственно виноват в смерти князя Ю.В. Глинского. Пожалуй, только так можно объяснить следующие слова новгородского летописца, который писал о том, что царь, «обыскав, яко по повелению приидоша, и не оучини им (черным людям. – В. П.) в том опалы, и положи ту опалу на повелевших кликати»[499]. Здесь напрашиваются прямые аналогии со схожими действиями верховной власти после знаменитого Соляного бунта в столице в 1648 г. Анализируя карательные меры, предпринятые «правительством» по отношению к «гилевщикам», Н. Коллманн отмечала любопытную особенность московского правосудия и московской же политической и правовой культуры. «В такие моменты власть считала себя вправе наказывать бунтовщиков, – писала она, – объявляя их изменниками, но при этом имплицитно признавала, что мятеж имел моральное оправдание, осуществляя наказание в ограниченном объеме; восстановить стабильность было важнее, чем наказать всех причастных…»[500] (выделено нами. – В. П.).

Свою роль в «утишении» столицы и успокоении нравов сыграли и меры, предпринятые «правительством» по преодолению последствий пожара (о которых объявил Иван еще 22 июня 1547 г.). Однако интереснее другое обстоятельство, упоминаемое в летописях. Похоже, что слова, произнесенные молодым царем спустя несколько лет после памятных июньских 1547 г. событий перед собравшимися иерархами Русской церкви об испытанном им потрясении при виде грандиозного пожара и бушующей вооруженной толпы, не были просто эмоциональным срывом. Нет, испытанные переживания действительно сказались на Иване лучшим образом, и он буквально в одночасье повзрослел и начал более активно, чем прежде, вступать в дела управления страной. Летописи скупо, до обидного мало говорят о действиях молодого царя в первые послепожарные месяцы (вообще, создается впечатление, что в столице и ее окрестностях ничего заслуживающего внимания книжника не происходило – ну разве что 30 июля выпал град размером с лесное яблоко, да и то по прошествии часа град «преста»[501]). Однако и из того, что сохранилось, складывается довольно однозначная и впечатляющая картина мер, предпринимаемых властями против лихоимства и других злоупотреблений со стороны «дивиих зверей» – наместников и их людей. Так, в Псковской 3-й летописи сохранилось любопытное свидетельство о целой военной операции под началом новгородского дворецкого С.А. Упина, предпринятой в целях ареста «пошлинника» Салтана Сукина. Новгородская же летопись подтверждает факт мобилизации новгородцев для этого похода и многочисленных арестов «разбойников» в Опочке и отправки их в Москву[502]. Опубликованный В.Д. Назаровым боярский список осени 1547 г. показывает, что князь И.И. Турунтай Пронский к тому времени уже не наместничал в Пскове – его сменил князь Ю.И. Темкин (сам Пронский был намечен к казанской службе – готовящемуся походу на Казань)[503].

Однако что еще более интересно, так это то, что и Пронский Турунтай, и Михаил Глинский, взяв с собою жен (а Глинский – еще и мать, княгиню Анну), попытались в конце октября 1547 г. бежать в Литву (и похоже, что этот побег был осуществлен по предварительному сговору с польским королем и великим князем Литовским Сигизмундом II)[504]. Побег, однако, не удался – беглецы, по одной версии, услышав погоню, поспешили вернуться назад в столицу и там были «поиманы», а по другой – они, узнав о том, что вот-вот их настигнут посланные вслед из Москвы князья П.И. Шуйский, В.С. Серебряный и Д.И. Немой Оболенский «со многими людьми», умудрились разминуться с преследователями и, вернувшись в столицу, били челом митрополиту Макарию, чтобы тот «печаловался» за них перед Иваном и Боярской думой[505].

Если добавить ко всем этим летописным известиям сведения, что сообщает свадебный разряд Юрия Васильевича, брата Ивана IV (а согласно этим записям, среди присутствовавших на свадьбе не было никого из дома Глинских и тем более князя Пронского или его жены[506]), то выстраивается следующая картина. Вскоре после завершения бурных московских событий июня 1547 г. в столице начался розыск о злоупотреблениях Глинских, одновременно были подняты и челобитные псковичей (и, вероятно, поступившие из других городов). Розыск показал «явственно» вины Глинских и их «клиентов», и вполне вероятно, что ими было решено пожертвовать ради успокоения «мира»[507]. Предчувствуя грядущую опалу и памятуя о том, как обходились с опальными в предыдущие годы, Михаил Глинский решил от греха подальше перебраться в Литву по пути, проложенному Семеном Бельским и Иваном Ляцким. Можно даже попробовать определить, когда Михаил Глинский начал торить дорогу в Литву. Свадьба Юрия Васильевича состоялась 3 ноября 1547 г., а его свадебный разряд датирован сентябрем, тогда и подготовку побега тоже можно отнести к сентябрю (еще в июльской росписи «берегового» разряда М.В. Глинский сопровождал царя в Коломну, причем он назван в росписи боярином[508]).

К счастью для Михаила Глинского и Ивана Пронского, Иван, похоже, действительно решил встать на путь исправления и придерживаться совета, который дал ему митрополит Макарий на памятной встрече после пожара («царь же и государь слушая митрополита во всем опальных и повинных пожаловал»[509]). Опальные князья отделались легко – Иван «для отца своего Макария митрополита их пожаловал, казнь им отдал, а живот их и вотьчину велел взяти на себя»[510]. Сами же опальные, лишенные боярских чинов, были взяты на поруки – сохранилась поручная запись на Ивана Пронского от 9 декабря 1547 г. 35 князей и детей боярских, в том числе такие знатные, как князь Ф.И. Шуйский, Д.Р. Юрьев, А.А. Бутурлин, ручались, что если князь Иван «от государя нашего царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии отъедет или збежит», «поручники» по князю заплатят царю 10 тысяч рублей[511].

Еще один любопытный пример и характеризующий Ивана как человека глубоко религиозного и вместе с тем впечатлительного. От его имени сын боярский А.Ф. Адашев (тот самый Адашев!) 30 сентября 1547 г. доставил в Троицу богатейший вклад – 7000 рублей[512] (напомним, что вклад по Елене Глинской, сделанный якобы от имени 7-летнего великого князя, составлял всего лишь 50 рублей).

Таким образом, если задать вопрос – действительно ли июньские события 1547 г. стали поворотным моментом в истории правления юного Ивана Васильевича, то, на наш взгляд, на него можно ответить утвердительно. Другое дело, что, как писал М.М. Кром, «за полтора десятка лет междоусобной борьбы боярские кланы накопили немало взаимных обид и претензий, трудно назвать