Я испытала знакомый прилив гнева, но на этот раз он был направлен не на мою мать. Вместо этого я пришла к пониманию последствий тех решений, которые принимали могущественные, давно умершие люди, и мой гнев обратился на них. Сосредоточив свои чувства во внутреннем крике, я обрушила на них свои инвективы, обвиняя их в несправедливости, жестокости и садизме, в то же время понимая, что мой гнев направлен в бездну истории. Я слышала лишь эхо собственного голоса, доносившееся до меня в ответ.

То, что я прочитала дальше, не умерило мой гнев. Когда Лена впервые обратилась в госпиталь с просьбой о содействии в воспитании ребенка, она должна была доказать, что является добродетельной женщиной. Распорядители с нескрываемым высокомерием изучили ее репутацию и лишь после тщательного расследования сочли Лену достойной их помощи. За последующие годы ее дочь подверглась такому насилию, какого не должен знать ни один ребенок, но это обстоятельство не избавило Лену от необходимости вновь пройти под увеличительным стеклом. По-прежнему убежденные в своей высшей модели воспитания, распорядители отправили своего представителя к Лене домой, в тихую фермерскую общину в Шропшире, для дознания, сможет ли она обеспечить все необходимое для своего ребенка. Я нашла отчет дознавателя в архивах госпиталя.

Прошение Лены Уэстон

О возвращении ее ребенка женского пола, литера «О»

Принято 2 марта 1932 года

В связи с вышеупомянутым прошением полагаю нужным сообщить, что данная девочка, Дороти Сомс, № 24090, в настоящий момент находится в школе в Беркхамстеде и считается источником большого беспокойства для преподавательского состава из-за своего дурного влияния в школе. Мисс Райт придерживается мнения, что она находит жизнь в учреждении крайне затруднительной и при наличии свободы и интересов домашней жизни вероятно, что жизнь ребенка стала бы лучше и счастливее.

Я имел беседу с мисс Леной Уэстон на ферме Рашмор-Лейн, где она проживает последние пятнадцать лет вместе со своим братом. Я указал, что администрация с пониманием и сочувствием относится к ее прошению, и сообщил, что девочка испытывает затруднения в учебе, но они вполне уверены, что могут справиться с ней и готовы принять на себя полную ответственность, если будет принято решение вернуть ее в семью.

…

Их дом состоит из двух гостиных комнат и трех спален, но нет ванной комнаты, и в доме масляное освещение. Комнаты большие, но я нашел их не особенно чистыми и неприбранными. К примеру, в три часа дня кровати оставались не заправленными, и, судя по их виду, сомневаюсь, что их когда-либо заправляли.

Материальное положение Лены тоже попало под рассмотрение. Лена и ее брат Гарри были совладельцами фермы площадью в сорок пять акров с тридцатью головами скота, включая двенадцать молочных коров и племенного быка фризской породы, а также десяти телят и годовалых телок, одной беременной коровы и трех лошадей. Финансовое участие Лены в этом предприятии было удивительным с учетом того, что когда-то давно брат выгнал ее из дома.

Дознаватель также обратился к тем троим мужчинам, которые свидетельствовали о добродетельности Лены, когда она впервые обратилась в госпиталь. Но на этот раз вместо оценки ее добродетельности вопросы сосредоточились на том, может ли Лена быть хорошей матерью. Доктор Маки, семейный врач Уэстонов, засвидетельствовал, что Уэстоны «трудолюбивые люди, хотя и живут в довольно неопрятной обстановке». Он считал, что они «будут добры к любому ребенку, который попадет к ним, и он не видит причин для отказа в прошении».

Дознаватель поговорил с Гарри, который выразил убежденность в том, что «на ферме девочка сможет помогать им, и он не предвидит никаких затруднений в преодолении ее недостатков». В сообщении также отмечалось, что преподобный Нок, который тоже выступил в поддержку приема Дороти, уже скончался.

Дознаватель провел беседу с Леной, которая выразила благодарность «за все, что распорядители госпиталя сделали для нее», а также за помощь в ее избавлении «от серьезных неприятностей в результате ссоры с братом, который уже давно простил ее». Дознаватель отметил, что «судя по манере этого последнего высказывания… нет никаких оснований для подозрений в инцесте». Отчет завершался его личными впечатлениями о Лене, которая показалась ему «респектабельной женщиной, но немного взбалмошной и разговорчивой».

Пока продолжалось дознание, Лена часто писала в госпиталь, желая узнать последние новости. А потом она получила долгожданное письмо.

19 апреля 1944 года

Уважаемая мисс Уэстон!

Относительно вашего письма от 22 марта администрация рассмотрела ваше прошение о возвращении вашей дочери под материнскую опеку и приняла решение удовлетворить его. Я буду обязан, если вы сообщите мне, когда вам будет удобно приехать и забрать ее.

Мы оставим ей одежду, которую она носит, и вы можете потом вернуть ее.

Надеюсь, что решение администрации послужит вашему счастью и благополучию девочки.

Могу вам сообщить, что в последнее время она была чрезвычайно недисциплинированной и полученное ею психологическое лечение явно не дало результатов.

Мы можем подготовить ее к отъезду в пятницу на этой неделе либо в среду или в четверг на следующей неделе.

Искренне ваш,

секретарь

В дальнейшей корреспонденции Лене напомнили о необходимости «взять с собой расписку, которую вы получили по приеме ребенка». Я держала в руках оригинальный документ, истрепанный и пожелтевший, когда впервые увидела архивные материалы моей матери. «Расписка» – обычный формуляр, который более века оставался неизменным, – напомнила мне старомодную долговую расписку, как будто речь шла о неодушевленном предмете, а не о живой девочке. Не знаю, видела ли моя мать этот клочок бумаги, но, если бы видела, он лишь подтвердил бы ее убеждения.

Что бы ни было сформулировано в качестве цели госпиталя для брошенных детей, теперь мне ясно, что вся система, каждое действие, каждое правило и постановление, жесткая дисциплина, строгое послушание, изоляция, молчание и наказания – все, что осталось практически неизменным с основания госпиталя в XVIII веке, – было создано с целью воспитания превосходных, невежественных домашних слуг. К примеру, я уверена, что отстраненность персонала была предназначена как часть нашей подготовки к будущему служению в домах высших представителей общества, где не дозволялись никакие разговоры или фамильярность с вышестоящими.

К найденышам относились как к расходному материалу. Они были нижним звеном системы, предназначенной для удовлетворения высшего класса. Моя мать продолжала: «Может показаться, что распорядители – те самые люди, которые обладали властью проводить реформы и