Она была одета, но ей казалось, что он видит ее сквозь одежду; и она его видела так же.

– Раньше я думала, – призналась Астрид, – что объяснение есть всему. Но чем больше я силюсь понять, тем меньше понимаю.

– Есть одно стихотворение, – сказал Герхард.

– Какое стихотворение?

– Как раз об этом.

– Я вообще почти никаких стихов не слышала, – вздохнула она.

– «Прекрасно то, что мы видим, – сказал он, – еще прекраснее то, что мы знаем, но далеко превышает своей красотой то…»

– Постой, – попросила она. – Говори по-немецки.

– Я не совсем точно помню слова.

– Не важно.

– Schön ist, was wir sehen. Noch schöner, was wir verstehen. Am schönsten aber, was wir nicht fassen können.

Они задули свечу и улеглись рядом, накрывшись полостью. Чуть в стороне от пасторской усадьбы бежал ручей, вышедший в половодье из берегов. Они лежали и прислушивались к журчанию талой воды.

Потом он принялся ласкать ее, а она – его. Руки забегали по спине, по бедрам, вверх и вниз по животу. Она обнаружила, что, когда касается его тела возле бедер, он начинает шумно дышать, и продолжала свои изыскания, пока оба они не потеряли власть над собой.

* * *

Поутру снова выпал снег, засыпав весеннюю землю белой крошкой.

– Мне домой надо, – сказала она. – Но лучше, чтобы он не увидел моих следов.

Герхард отворил дверь и на руках донес ее до опушки леса, где снег ложился на ветки, а до земли не долетал. Опустил ее на ковер из прошлогодней листвы, и она ланью бросилась в чащу. На бегу она бормотала молитвы, обращенные к Богу, и изводилась мыслью, что их с Герхардом видели.

Астрид проснулась на заре нового трудового дня. Потрогав кольцо, спрятала его.

Выпавший ночью снежок растаял еще до полудня: в тот день весна прочно заявила о себе. Солнце припекало, как в разгар лета, и в полную силу вступила весенняя страда. Ни дюйма земли на участках нельзя оставлять необработанными, и, куда битюгу не добраться из-за крутизны склонов, комья земли приходилось разбивать мотыгой, а потом разравнивать вручную. Перекусить в полдень, передохнуть, а после еды – назад, работать. Голые пальцы в холодной земле. С трудом тянущая груз коренастая лошадь. Походы за молодыми веточками. Вымя беспокойной коровы, ее прохладные сосцы в намытых дочиста пальцах; тонкий звон молочной струи о деревянное донце, он становится громче по мере наполнения ведерка.

Возле церкви – увлеченный своей работой человек то заходит внутрь, то опять выходит на воздух.

Напольные часы в пустой парадной гостиной тихо тикают, приближая неизбежное.

От удара и от болезни

Обычный вопрос, возникающий, когда требуется спустить с высоты крупный предмет: как же его ухитрились туда поднять? С тех пор как Сестрины колокола водворили на колокольню, – вероятно, подняли при помощи четырех люков в полу, которые, будучи откинутыми, образовывали своего рода опрокинутую вниз шахту, – прошли сотни лет. Позднее для звонаря сколотили специальную площадку, которая каким-то необъяснимым образом не опиралась на каркас, но была подвешена за опоры где-то выше, очевидно, рядом с тем местом, где были зацеплены колокола.

И вот теперь Герхард Шёнауэр стоял, всматриваясь в эту точку. Он впервые взобрался на колокольню и взглядом постоянно возвращался к колоколам, туго обернутым несколькими слоями парусины и крепко обвязанным веревками.

Это она затянула узлы.

Герхард смотал одну из колокольных веревок в бухту, но, когда занес нож, чтобы отрезать ее от поперечины колокола, от ветра с громким стуком захлопнулось одно из оконцев. Он распахнул его снова, отложил нож и решил лучше открутить крепление веревок.

Наверх поднялся старый Боргедал. Он произнес «ага» и сказал, что упаковать колокола было дельной мыслью. Они внимательно огляделись, выискивая, к чему бы прикрепить трос. Вокруг в разных направлениях тянулись потрескавшиеся от времени деревянные балки, разбухшие в местах соединений так, что намертво сцепились одна с другой: спрятанные под наслоениями птичьего помета, под колоссальной тяжестью конструкции, они накрепко засели в пазах – каждое бревно держалось, как коренной зуб в десне. После долгих размышлений Боргедал показал на высоко расположенную балку, сказав, что из-за протечек она начала гнить и, прежде чем спускать колокола, надо бы разгрузить ее, а для этого необходимо уже сейчас частично разобрать шпиль.

Снаружи к стрехе приставили высокие лестницы. Вверх по куполу до взмывшего в небо шпиля вскарабкался самый молодой из столяров, и стоявшие внизу зеваки, которых в этот день собралось больше, чем накануне, так и ахнули; должно быть, этот коллективный вдох было слышно и самому парню. Рассмотреть, как он ухитряется цепляться за гонт, казавшийся с земли мелкой рыбьей чешуей, было невозможно. Люди догадывались, что парень поднялся туда, намереваясь снять флюгер, верхняя часть которого уходила так высоко в небо, что была едва видна.

Один востроглазый охотник на оленей разглядел, как столяр карабкается, и рассказал другим. Из поверхности шпиля торчал ряд деревянных колышков. Они свободно сидели в пазах, парень по одному выдергивал их из пазов и ставил в образовавшееся отверстие ногу, потом плевал на кончик колышка, чтобы размягчить древесные волоконца, забивал колышки назад и двигался дальше. Должно быть, оттуда ему было видно все село, но он не помахал им рукой, и заговорить с ним никто не решился. За поясом у него были заткнуты молоток и клещи, но, когда он добрался до середины, налетел порыв ветра, и над могилами разнесся громкий треск, услышанный и зеваками, – парень закачался вместе со шпилем.

Добравшись до самого верха, он накрепко привязался, высвободив обе руки, и принялся за флюгер – красу крыши: стройный, высокий, с восемь полутораручных мечей. На высоту вскарабкались еще двое, приняли флюгер из рук паренька в свои и поразились его неожиданной тяжести. Но удержали, и вскоре он уже распластался на траве. Народ прилип к церковной ограде, не зная, что и сказать.

Всегда думали, что флюгер имеет форму петушка, а оказалось – ворона. С мощным клювом, с хищным и хитрым прищуром глаз; весь изъеденный ржавчиной и, видимо, очень древний.

Тут Герхард Шёнауэр сделал то, чего не следовало делать. Он быстро подошел к флюгеру и как бы присвоил его себе, не дав ни парнишке, ни другим столярам или зевакам времени как следует наглядеться на него: навис над ним, расставив ноги, и измерил складной линейкой, а потом бечевкой прицепил на клюв ворона ярлычок.

Послышался стук и треск ломика, и люди перевели взгляд на рабочих, балансировавших на коньке крыши с ломиком в руках. Там одновременно трудились