несколько человек, и смотреть на их работу не надоедало. На землю летели куски дранки, там их укладывали в деревянные ящики, сколоченные другими столярами тут же, на месте. Старый Боргедал стоял рядом с подошедшим Каем Швейгордом, бесстрастно взиравшим на происходящее, а Герхард Шёнауэр едва поспевал записывать номера и размеры отдельных элементов. По мере того как разбирали кровлю, глазу открывалось все больше несущих балок, и он то и дело приостанавливал работы, чтобы зарисовать скрытые ранее детали конструкции. Столярам пришлось гвоздиком прикреплять ко всем демонтируемым элементам кусочки картона, на которых Шёнауэр жирным карандашом записывал шифр, а потом замазывал картонку воском, чтобы защитить от дождя, и все это заносил в журнал в соответствии с головоломной системой букв и цифр. Ближе к вечеру сквозь каркас крыши проглянуло синее небо, церковь вдруг предстала какой-то приземистой, и открылось внутреннее устройство шпиля, которое, как оказалось, состояло из неожиданно грубо отесанного, мощного столба с поперечными растяжками убывающего размера, примерно как скелет гадюки, а за ними можно было различить два замотанных в парусину колокола.

* * *

На следующее утро все инструменты оказались не на своих местах. Смотанная в бухту веревка нашлась в ризнице, а когда столяры размотали ее, то увидели, что на ней завязано семь змеиных узлов на расстоянии четверти жерди один от другого – эта местная мера длины вышла из употребления еще до подчинения Норвегии Данией, но видно было, что ею пользовались во время постройки церкви. Такие странности случались и раньше, когда в старых домах происходили какие-то судьбоносные события, поэтому узлы просто распустили и начали разбирать настил звонаря. Герхард Шёнауэр запретил использовать внутри церкви ножи, топоры и прочие режущие инструменты, так что ни пил, ни топориков у рабочих не было. Столяры попробовали разъединить места соединения, подсовывая в них выдергу, но стоило чуть нажать – и старое дерево начинало зловеще скрипеть.

Одно дело – этот отвратительный звук. Но куда более зловеще звучало дребезжание колоколов. Даже сквозь покрывшую их парусину бронза и хекнеское серебро откликались на тряску, вызванную работами, и стоило поднажать, вонзая железяку, как в церкви зависал мрачный и душный диссонанс.

К самому концу дня удалось спустить вниз настил звонаря. Потом уложили новую балку, с помощью которой собирались опускать колокола.

И тут произошло первое несчастье. Закричал столяр, затем раздался громкий хруст сросшейся и раздираемой на части древесины; балка выскочила из пазов и ударилась об пол с такой силой, что церковь закачалась. Из-под остатков купола взметнулось облако мелкой пыли и заполнило все свободное пространство, так что не разглядишь стоящего рядом. В этой пыльной мути послышался кашель, а потом надолго воцарилась тишина. Затем кто-то из столяров, с головы до ног осыпанных серой крошкой, эдакой новой общей форменной одеждой для них, теперь уж не столяров, а совсем наоборот, отважился пошевелиться, а там и с новой силой приняться за работу, словно это здание было их врагом, и по их голосам и интонациям Герхард понял, что они забыли, что находятся в церкви, и чуть что принимались смачно ругаться. В вышине невнятно гудели колокола. Стоило кому-нибудь загнать выдергу под доску и отковырнуть ее, как эти звуки откликались зловещим тремоло, выносящим приговор каждому движению, нарушавшему вековую тишину.

Герхард Шёнауэр подставил высокую лестницу, чтобы лучше видеть, как пойдет спуск. Новую балку, толстую, как опора конька крыши, специально вытесали из сосны, но, приняв на себя вес первого колокола, который, слегка раскачиваясь, опускался вниз, она слегка прогнулась. Впервые за долгие столетия колокола разлучались, и оба скорбно роптали.

За ропотом колоколов последовал протяжный скрип, завершившийся громким треском. Балка дала знать, что не выдержит, за секунду до того, как лопнула поперечина; ослабившаяся веревка невесомо зависла – и колокол рухнул вниз.

Парусина, в которую он был замотан, зацепилась за что-то и была сорвана как шкура со зверя. На обнажившемся металле заиграло солнце; Герхард Шёнауэр увидел, что колокол летит вниз, а конопляная веревка, не поспевая, вьется следом как змея. Колокол врезался в бревно, разломил его надвое и с той же скоростью продолжал мчаться вниз в том же направлении, увлекая за собой щепки и обломки досок, а потом он вдруг – все это видели – прямо в воздухе поменял курс и понесся прямо на Герхарда Шёнауэра. Тот полетел кувырком считать ступени лестницы собственным телом, колокол за ним, и так они парили в свободном падении, пока колокол не задел грубо вытесанный Андреевский крест и не застрял в нем, Герхард же с мягким стуком шмякнулся на пол.

Вместе с тучей пыли и обломками вертикально вниз обрушилась длинная и тонкая жердь, попавшая в живот молодому столяру, тому самому парню, что снимал флюгер. По полу медленно растекалась кровь, а застрявший высоко над их головами колокол издал протяжный жалобный стон, прозвучавший теперь, когда колокол звонил в одиночку, на более чистой ноте.

Больше ничего не остается

Рабочие похоронили своего товарища на хорошем участке кладбища. Сами выбрали место, сами выкопали могилу и провели церемонию по старому обычаю. Освященной церкви, чтобы отслужить службу по покойному там, у них больше не было. Кай Швейгорд провел бросание земли, но гибель рабочего так потрясла его, что он был сам не свой. Из материалов, которые предназначались для изготовления транспортных ящиков, столяры сколотили длинный шестигранный гроб и под взглядами окружающих украсили его со всем тщанием, на какое были способны, – на крышке были вырезаны великолепные узоры. Когда первая горсть земли упала на резные украшения, витиеватый узор проступил еще отчетливее, как знак того, что хоронят не просто молодого парня, а даровитого столяра.

Герхарда Шёнауэра нашли среди пыли и крови, он был без сознания. Его уложили на повозку и отвезли в пасторскую усадьбу. Он очень долго не приходил в себя, и все забеспокоились, что он умрет от жажды. Когда он наконец очнулся, горничная Брессум дала ему выпить водки от болей, а на следующий день осмотреть его и проверить, нет ли переломов, приехал доктор.

У Герхарда все болело, но его отпаивали водой и жидким супчиком, давали пригубить водки, и через несколько дней он смог вставать, хотя и с трудом. Бедра, грудь, руки у него опухли и были все в синяках, но он, ухватившись за спинку стула, сумел подняться.

Теперь он почувствовал боль в ребрах и суставах рук.

– Сегодня какой день? – спросил Герхард старшую горничную.

– Суббота.

– Никто не приходил, пока я спал?

– Кто бы это мог быть?

Пробормотав