Иностранцы часто слишком легко осуждали этих людей. Они приезжали из стран, где свобода была практически данностью, и позволяли себе насмехаться над теми советскими людьми, кто выглядел не лучшим образом, пытаясь спасти и свои семьи, и свои души. Система превращала их в зверей, и это действительно была плачевная картина. Когда при Горбачеве атмосфера страха начала развеиваться, некоторые бесстыдно полезли под софиты — как будто их прошлые поступки теперь не имели никакого значения. Кто-то слишком много лет идеологически подрезал себе крылья, так что теперь было тяжело воспринимать эти фигуры всерьез. Они вели себя непристойно. Но было много и тех, кто не только радовался новой власти, но и сознавал, что прошлое их небезупречно. Это были непростые люди, которые старались поступать по возможности хорошо, но понимали, что это их “хорошо” — весьма сомнительного свойства. Журналист и впоследствии главный редактор газеты “Московские новости” Лен Вячеславович Карпинский внушал бóльшую симпатию, чем многие из этих людей, потому что его случай был одним из самых сложных и трагических.

Родители Лена Карпинского были старые большевики. Он был назван в честь учителя и друга своего отца — Ленина. “Имя Лен встречалось тогда довольно часто, так же как и Нинель — «Ленин» наоборот, и Владилен — от «Владимир Ильич Ленин», — говорил мне Карпинский. — Хорошо еще, что мне не досталось имя вроде Электрификация или еще какое-нибудь в этом роде: некоторым моим друзьям повезло меньше”.

Отец Лена Вячеслав Карпинский принадлежал к поколению революционных романтиков, коммунистов fin de siècle[62]. Он вступил в партию в 1898 году, а в 1903-м, когда его деятельность привлекла внимание харьковской полиции, отправился в эмиграцию. В Швейцарии он сделался помощником Ленина, сотрудником в нескольких изданиях, которыми тот руководил. В Москве после революции помог Ленину получить его личный архив из Швейцарии, занимал различные посты в “Правде” и отделе пропаганды ЦК ВКП(б). Был награжден тремя орденами Ленина, а в 1962 году стал первым журналистом, удостоенным звания Героя социалистического труда.

Служение революции принесло семье Карпинского безбедное существование. С 1932 по 1952 год они жили в Доме на набережной, там же, где и другие представители кремлевской элиты: генералы, члены ЦК, сотрудники госбезопасности. Здесь были бильярдные, бассейны, для детей — спецшкола № 19. Мальчиком Лен Карпинский даже дружил с племянниками Сталина. Однажды во время какого-то дня рождения детскую игру прервало появление низкорослого, с оспинами человека с сухой рукой: в дверном проеме возник Горный орел, Лучший друг детей. “Дети! — воскликнул кто-то из взрослых. — К нам пришел Иосиф Виссарионович!” Сталин помахал детям рукой и улыбнулся. Дети молча застыли и стояли так, пока он не ушел. Затем они продолжили игру.

Это было в 1935 году. А через пару лет Лен в ужасе наблюдал, как соседские мальчишки один за другим теряют родителей, теток, дядьев, бабушек, дедушек, друзей: все они отправлялись в топку сталинских чисток. Почти каждую ночь к дому подъезжали воронки. Арестовывали то адмирала, то преподавателя марксизма-ленинизма, то сестер шпиона из иностранного посольства. “Стук в дверь — и человек исчезал”, — вспоминал Лен. Таков был мир, описанный Юрием Трифоновым в “Доме на набережной”: “Там, в поднебесных этажах, шла, казалось, совсем иная жизнь, чем внизу…” В этом мире самые пламенные революционеры, самые угодливые министры могли вдруг оказаться “заговорщиками”, “лазутчиками”, “врагами народа”. По меркам Дома на набережной семью Карпинского почти не задело: в лагеря отправили одну из его теток и двух ее братьев. Карпинский по сей день не знает, почему его отца, одного из тех соратников Ленина, в которых Сталин видел угрозу, не арестовали и не расстреляли. Единственная причина, которая приходит ему в голову, — в 1937–1938 годах его отец уже отошел от политики.

Когда главным редактором “Московских новостей” назначили старого друга Карпинского — Егора Яковлева, газета стала рупором поколения оттепели. Она понемногу нарушала запреты, существовашние на протяжении 70 с лишним лет. Время от времени я навещал Карпинского в редакции “Московских новостей” на Пушкинской площади. Он всегда казался мне честным человеком, пусть и не блестящим журналистом. Его случай был показательным: как сказал он сам, стержнем его жизни был “внутренний конфликт между стремлением стать партийным начальником и почти самопроизвольным ростом совести”. Об этом непрекращающемся конфликте свидетельствовал и его внешний вид: Карпинский был бледен и болезненно худ. Он всегда выглядел изнуренным. Пальцы его правой руки пожелтели от табака. Часто, когда я звонил ему и спрашивал о здоровье, он сухо отвечал: “Здоровье ни к черту. Отправляюсь на неделю в санаторий. Может, умру”.

Карпинский держался до того скромно, с такой иронией говорил о собственных промахах и колебаниях, что трудно было поверить, что когда-то он вел себя как амбициозный белобрысый юнец, устроившийся стажером в Сенат и самонадеянно произносящий: “Когда я приду к власти…” Он свято верил в коммунизм и в себя, в то, что блестящий успех ему обеспечен. Поступив в 1947 году в МГУ, он начал работать “агитатором” на заводах и стройках в дни перед безальтернативными выборами в Верховный Совет.

“Моя задача была обеспечить раннюю явку, сделать так, чтобы рабочие встали в шесть утра и отправились на избирательные участки, — рассказывал мне Карпинский. — У агитаторов шло соревнование: чей участок раньше проголосует. Срок был до полудня: к этому времени весь советский народ должен был проголосовать. Так решила партия. Мы, восемнадцатилетние, должны были агитировать рабочих. Действовало только одно обещание: улучшить жилищные условия. Они жили в ужасных трущобах, в железнодорожных вагонах без туалетов, без отопления. Мне нравилась эта работа, я думал, что приношу государству огромную пользу и что это хороший плацдарм. А в университете Юрий Левада[63], сейчас известный социолог, написал обо мне статью под названием «Карьерист». И это была правда. Все это я делал только для того, чтобы подняться по карьерной лестнице. Чтобы стать одним из сильных мира сего.

Но признавая это, хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Общество при Сталине не предоставляло иных возможностей для самореализации или самовыражения, кроме как внутри уродливой партийной системы. Система перекрыла все иные способы: холст художника, землю крестьянина. Осталась только гигантская партийная иерархическая пирамида, широкая у основания и сужающаяся к вершине. Чтобы войти в эту иерархию, нужно было стать членом партии. Это была единственная возможность. Впрягшись в эту работу, забываешь о ее политическом, социальном подтексте, просто делаешь и все. Но когда ведешь такую жизнь, твое сознание, твой разум постепенно раздваиваются. Одной частью ты начинаешь понимать, что жизнь есть жизнь и лучше сделать ближнему своему добро, чем карабкаться вверх по его костям. Но все зависит от моральных принципов. Первые сомнения я испытал, мне кажется, когда в 1948 году поступил в МГУ. Моего друга, еврея, по имени Карл Кантор[64], начали травить на университетском парткоме — как раз начиналась сталинская антиеврейская кампания. Это стало началом долгого перерождения.