из прошлого закружились в памяти, вышибая друг друга, как шары на бильярдном столе: мама с новорожденной Джуни лежат в одной постели; отец спрашивает, не хочу ли я ненадолго уйти из дома. Каждый раз я отвечала ему согласием; мне нравилось играть с Морин, я привыкла ходить в ее дом вместе с мамой. Мы с Морин бегали по двору, пили воду из шланга, когда нам становилось жарко, а дождливыми днями закрывались в ее комнате. Дом Хансенов еще не был так захламлен, но в нем и тогда имелось много интересных вещей. Мы не обращали внимания на отца и миссис Хансен. Наоборот, прятались от них, понимая, что, когда они нас обнаружат, веселью наступит конец и мне придется возвращаться домой.

– Я могу воспользоваться вашей ванной? – спросила я миссис Хансен.

Та посмотрела так, словно хотела сказать еще что-то, переформулировать извинение и принести его мне вновь. Но вместо этого мать Морин кивнула, отвернулась и принялась доставать из шкафчика другие кружки.

– Можешь забрать себе, что понравится, – проговорила она, так и стоя ко мне спиной. – Я оставлю здесь почти все. Пусть этот клятый городишко решает, что с этим делать.

Все еще в шоке, я пробралась среди коробок в ванную, уселась на крышку унитаза и попыталась уцепиться за какую-нибудь мысль. Но это оказалось труднее, что поймать рыбу голыми руками под водой.

«У моего отца и миссис Хансен был роман».

Взгляд скользнул по приоткрытому аптечному шкафчику, раковине, заваленной оранжевыми рецептурными пузырьками. Рука потянулась к ближайшему. Транквилизатор, судя по надписи на этикетке. Второй пузырек был из-под успокоительного. Мама принимала оба эти препарата. Я видела их в ящике ее прикроватной тумбочки и знала, что они обладали седативным действием, устраняли тревожность. «Таблетки счастья?» – промелькнуло в голове. На третьем пузырьке было написано: «Кардиотонический препарат». В ушах зазвучал голос отца, рассуждавшего об утоплении Морин.

«Шериф Нильсон считает, что Морин выкрала у матери таблетки, и, наглотавшись их, вырубилась и не смогла выплыть. А могло быть и так, что она взяла у матери не сердечный препарат, а что-то посерьезнее».

Прежде чем голос разума смог отговорить меня от неожиданного, нелепого поступка, я открыла все три пузырька и ссыпала в карман по горстке таблеток. У меня не было никакого плана, я не знала, зачем это сделала. Мною двигала отчаянная потребность понять Морин или… побыть ею хотя бы несколько часов. А может быть, мне захотелось отрешиться. От всего. На время, не навсегда. Ровно на столько, сколько требовалось, чтобы перестать ощущать себя потерянной, терзаемой грустью, тоской и уверенностью, что дальше будет только хуже.

Причем очень скоро.

«Можешь забрать все, что понравится», – сказала миссис Хансен.

Вот я и забрала.

Глава 37

Придя домой, я сразу же пересыпала таблетки из кармана в почти пустой пузырек с анальгетиком и засунула его под матрас. Честно говоря, я уже пожалела о том, что их взяла. Глупо было хвататься за то, что не следовало прикарманивать.

Спрятав таблетки, я позвонила отцу и рассказала ему, что видела Эда. Папе это не понравилось. Он велел мне держаться от него подальше – как будто я нуждалась в том, чтобы меня к этому призывали, – и повесил трубку. Должно быть, начал думать, как воплотить в жизнь план по «выдворению Эда из города». «Может, посоветовать им с Нильсоном пересмотреть несколько вестернов?» – усмехнулась про себя я.

Несколько минут после телефонного звонка я просидела на кухне одна. А потом мне отчаянно захотелось поговорить с Клодом. Из всех моих друзей, приятелей и знакомых, он, пожалуй, единственный остался верен себе прежнему. Не бегал за девчонками и уж тем более не домогался их. Не портил вечеринки, не одевался по принципу «чем чуднее, тем моднее». Он оставался самим собой – просто Клодом, надежным, как Солнце, стабильным, как комета, и продолжающим делать все необходимое, чтобы к нему прилипло прозвище, которое он сам себе выбрал.

При одной мысли о том, чтобы «загрузить» Клода, я почувствовала, как с плеч начало спадать тяжелое бремя. Мы никогда не разговаривали с ним о сексе, но в том, что Клод достойно воспримет мой рассказ о Морин и подвале, я не сомневалась. И я могла поделиться с ним этим теперь, когда репутация подруги больше не стояла на кону. Мне не хотелось показывать Клоду непристойные фотографии, но описать их я могла, и уши парня выдержали бы это. Я не должна была рассказывать ему об Эде и Рикки: отец дал мне ясно понять, что эта информация конфиденциальная. Но все остальное – включая признание миссис Хансен о романе с моим отцом – укладывалось в рамки «игры по правилам».

Я готова была рассказать Клоду даже о сердечных таблетках, которые стащила у матери Морин.

И я не сомневалась в том, что он мог мне посоветовать – спустить их в унитаз или вернуть хозяйке.

Размышляя обо всем этом, я даже заулыбалась. Было бы так здорово заручиться его поддержкой, а не делать все в одиночку!

Но о чем бы я ни за что не рассказала Клоду, так это о том, что подслушала обрывки его телефонного разговора. Да и было уже слишком поздно, чтобы беспокоить Зиглеров.

«Поговорю с ним завтра, на работе», – решила я.

***

На следующее утро мне уже пора было отправляться в «Зайре», а Джуни от Фишеров еще не вернулась. Мама, сидя перед телевизором, курила; толстый слой макияжа уже не скрывал ее бледность. Мне было тяжело на нее смотреть. И больно вспоминать, какой энергичной и пышущей здоровьем она была до рождения Джуни. А потом она сломалась, рассыпалась, как разбившееся зеркало, на мелкие кусочки, и осколки оказались такими острыми, что никому из нас не удалось приблизиться настолько, чтоб заново собрать ее.

Уж не роман ли отца с миссис Хансен добил мою мать?

Направившись было к двери, я вдруг поддалась интуитивному порыву, позвонила Фишерам и спросила, можно ли сестренке побыть у них еще немного. (То, что маме не лежалось в ее комнате, заставило меня занервничать.) «Без проблем», – заверила меня миссис Фишер, и я поспешила на улицу.

А там текла нормальная жизнь. Все как обычно. Мистер Петерсон стриг свой газон, как всегда делал по субботам все лето. Брюзгливое, монотонное дребезжанье его старой несамоходной газонокосилки успокаивало, как и аромат свежескошенной сочной травы, успевший насытить воздух. Легкий ветерок теребил листья дубов и кленов; его силы хватило, чтобы взъерошить мне волосы и смягчить утренний зной.