— Интересно, — сказал командир отряда, склоняясь над картой. Подошел Иван Рудых, внимательно рассматривал рисунок ротмистр.

Зельдович сделал было шаг в сторону, но, наткнувшись на настороженный взгляд орочона, вернулся на прежнее место.

— По распадку мы выйдем к реке версты на три выше, переждем, пока им надоест нас ждать, кинутся на поиски. Мы спокойно переправляемся и уходим в горы. Безо всякой стрельбы и ненужных жертв.

— А если они тоже разглядели этот распадок? — пробормотал ротмистр, не отводя взгляда от карты. — Тогда он превращается в капкан, из которого нам уже не выбраться.

— Ваше благородие, — вмешался Иван Рудых. — Я с двумя казачками слётаю по-быстрому. Проверим, что и как. Ежели все тихо, выступайте следом.

— Ежели тихо, этим путем пойдет половина отряда с грузом, — решил подъесаул. — Дожидать, пока они нас отыскивать кинутся, не будем. Судя по всему, они и на том, и на этом берегу поджидают. Вторая половина отряда переправится прямо здесь, обойдем по увалу, коней в закрадку и по-пластунски им в тыл, чего они, конечно, не ожидают. Неожиданность уравновесит силы. У ребят давно уже руки чешутся, пускай отведут душу. Полагаю, после такого демарша они серьезно задумаются стоит ли им продолжать преследование.

— Всыпим им по первое число и продемонстрируем, что уходим в горы. Они либо кинутся преследовать, что вряд ли, либо повернут восвояси. После чего вторая часть отряда спокойно переправляется, присоединяется к нам, и все вместе продолжаем движение к таинственному перевалу, — подвел итог ротмистр.

— Не к вам, а к нам, — поправил подъесаул. — Извольте, Николай Александрович, принять командование основным отрядом с грузом. Бой возглавлю лично. Вам задача более важная и ответственная — сберечь людей и груз.

— Вынужден подчиниться. Хотя не без сожаления. А что, если они все-таки знают про распадок?

— Так и так вступать в драку. Только на гораздо худшей позиции. Давай, Иван! — кивнул он хорунжему, который был уже наготове. — Часа хватит?

— За глаза, ваше благородие. Не знают они ни хрена. Вон тот рыжий каторжник обещался нас на переправе, как рябков, перещелкать. Значит, там и дожидают.

Сотник с двумя казаками скорой рысью погнали по отмели вверх. Командир отошел к казакам, отдавая приказания. Орочон опустился на гальку и закурил трубку. Ротмистр отвел в сторону Ильина и, глядя в сторону, сказал:

— Должен попросить у вас прощения. Все-таки согласитесь, что мои подозрения были не лишены оснований. Останемся живы, буду ходатайствовать о снятии вас с поднадзорности. А вас… — Он резко развернулся к Зельдовичу. — С удовольствием расстрелял бы на месте. Чтобы не пакостили больше нашей России. Сколько еще вас и вам подобных ей терпеть?! А она, как блаженная, терпит и прощает, прощает и терпит. И не ведает, чем это терпение обернуться может. Как верный слуга отечества тоже терплю. Терплю, но не прощаю. Лично пачкать руки не буду. С вами ваши друзья-душегубы расправятся. Будете дожидаться здесь их возвращения. Если мы благополучно все преодолеем, в чем у меня ни малейших сомнений, винить в этом они будут только вас. Оро! — окликнул он невозмутимо сосущего трубку орочона. — Привяжи и того, и другого вон к тому топляку. Чтобы издалека видели. Пусть дожидаются своего революционного трибунала.

— Однако могут хозяина дождаться, — сказал, поднимаясь, Оро. — Он здесь маленько любит ходить туда-сюда.

— Очень хорошо. Тогда это будет не революционный трибунал, а Божий.

— Тогда это будет беззаконие, Николай Александрович, — вмешался Ильин. Их вину должен определить суд.

— По законам военного положения, которое они нам навязали, Викентий Борисович, сейчас здесь я судья и суд. Эта обязанность возложена на меня Государем и присягой, которую эти государственные преступники почитают пустым звуком, поскольку ничего святого в их поганых интернациональных душонках давно уже не осталось.

Отряд разделился надвое. Часть казаков налегке готовилась к переправе через реку. Проверяли оружие, подтягивали подпруги, кое-кто уже разделся до исподнего, а кто-то и догола, не желая оказаться на берегу в мокром обмундировании. Другие поили и загружали переметными сумками лошадей, проверяли, как закреплен груз, смазывали дегтем сапоги и лица. В распадке — это не в продуваемой ветерком долине реки, мошка поедом заедает.

— Это золото, Ильин, могло послужить делу революции, будущей счастливой для всех жизни. А теперь оно либо сгинет бесследно, что всего вероятнее, либо будет служить самодержавию и угнетению народа, — громко говорил Зельдович, которому Оро снова связывал руки. Ильин стоял неподалеку, низко опустив голову.

— Вы хотели избежать жертв, теперь они увеличатся многократно. Это цена вашего предательства. Будете помнить об этом всю свою оставшуюся жизнь! — выкрикивал Зельдович, которого орочон повел ко второму пленнику, неподвижно сидящему на берегу, у груды вынесенного половодьем плавника. Казаки, то и дело проходившие или пробегавшие мимо, отпускали по его адресу злобные или насмешливые реплики, на каждую из которых мужик отвечал неразборчивым утробным ворчанием и звериным оскалом крупных желтых зубов.

Ильин вдруг сорвался с места и пошел рядом с Зельдовичем.

— Как вы не понимаете, Зельдович? Почему этого никто, никто не хочет понять? Мы все время живем в состоянии вражды. Вражды с обстоятельствами, с природой, друг с другом. Зачем эта всеобщая ненависть? Можно мирно и спокойно устроить прекрасную жизнь для всех. Для этого не нужны революционные перевороты, эксы, политические убийства. Жизнь ведь, в сущности, прекрасна, и мы, только мы сами превращаем ее в ад.

Казаки, переправлявшиеся на другой берег, с гиканьем и смехом заводили коней в стремительную ледяную воду, быстро сносимые течением, плыли рядом с конями, выбираясь на берег, отводили коней подальше от воды, одевались…

— Вы не предатель, Ильин. Вы просто дурак! — выкрикнул Зельдович вслед уходящему со вторым отрядом Ильину.

Орочон крепко привязал пленников к стволу огромной, вывороченной когда-то половодьем, ошкуренной временем и водой лиственницы, и скоро на опустевшем пространстве берега пленники остались в одиночестве.

Несмотря на то что «ленд-крузер» был забрызган дорожной грязью чуть ли не по самую крышу, выглядел он на улицах поселка настолько непривычно и неуместно, что редкие прохожие останавливались и подолгу смотрели ему вслед. Проехать на такой дорогой машине полторы сотни километров по здешнему бездорожью мог только человек, которого