все-таки не уходит. А остается и начинает перечислять, долго и подробно, мои личные недостатки. Это самое поучительное.

Ее немногочисленные зрители и слушатели — постояльцы отделения неотложной помощи — глядят со стороны: возможно, сопереживают, а то и потешаются, но, несомненно, чувствуют облегчение от того, что речь не о них. После сорока минут такого представления медсестра уже готова взять бразды правления… А потом доктор, глядя с безопасного расстояния, спрашивает у меня:

— Ей правда нужно здесь находиться?

И это ощущается как самый мрачный момент этой горестной саги. Он думает, что я приехал забавы ради?

Я привык управляться со вспыльчивыми пациентами. Когда меня оскорбляют, тоже ничего особенного. Даже физическая агрессия достаточно привычна. В том, что случилось сегодня ночью, меня подавляет (а потом еще будет надо мной висеть многие грядущие месяцы и заставит меня недоумевать, почему же я колебался) — отнюдь не нападение. А то, что на мою сторону не встали — или хотя бы не признали, что все неладно, — те же люди, кому, обернись дело иначе, легко могло бы прилететь точно так же. И еще то, как целое событие пропадает в пустоте безразличия. Чувство, что храбро дергать подобные колючки — как-то впустую.

Примерно так же отвечают официальные каналы. Когда я сообщаю о происшествии тем, кто в организации, мне говорят, что тут ничего не поделаешь, потому что Джес не дала подтвержденный адрес. Расследуют ли они? Во-первых, проверяют, прошел ли я тренинг по разрешению конфликтов, недавно ли, вовремя ли, — и так слегка сдвигают ответственность обратно ко мне. А дама из полиции оказалась права, когда говорила об обвинениях: я ни единого не услышал. Джес вольна сделать все то же самое еще раз.

Пока что я кратко пересказываю медсестре, что случилось за последние три часа, — и пусть теперь она решает, правда ли Джес нужно здесь быть. С меня хватит.

* * *

Выйти наружу — все равно что услышать, как соседи закатили было вечеринку на целую ночь — а потом выключили музыку. Здесь неожиданно тихо. Такой усталый, невесомый и чудесный мир и покой. Стоит подождать — и вот уже нет того гула в ушах. Прямо головой хочется потрясти и не поверить.

Мы возвращаемся на станцию скорой, чтобы составить отчет о происшествии.

Дальше дадут только чаю выпить, а медалей не дадут, и пора будет ехать снова, потому что пациенты все звонят, и служба работает непрерывно, и дальше могут вызвать к тому, кому понадобится помощь.

Мы нажимаем кнопку и — зеленая улица нам!

А когда возвращаемся в больницу несколько часов спустя, то обнаруживаем, что Джес выставили без долгих разговоров.

Звонок, который никто не хочет услышать

Шесть утра, начало смены: нашу бригаду отправят по вызову первой. Мы выходим во двор, идем в машину — проглядывать оборудование, удостоверяться, что ничего не потеряли и не положили куда не надо. Инструменты мы загрузили, за лекарства расписались. Сегодня короткая смена, и мы надеемся, что день выдастся легкий. Так что мы разгуливаем по станции скорой помощи, открываем посудные шкафчики, прихлебываем чай и говорим о том, что делали вчера после работы: кто купался, кто телевизор смотрел, да и спать все легли пораньше — перед очередным-то подъемом в 4:30. Всю долгую неделю смены начинались рано утром, но скоро уже выходные. Поможем подняться паре-другой бабушек да несколько раз прокатимся на ложные вызовы — и рабочее время закончится. Как раз наступит пора пить недурной кофе. И до половины одиннадцатого, если не дольше, ничто не озаботит наш разум.

В дверь станции скорой стучат, и просовывается голова.

— Прошу прощения, ребята. Начальство на линии.

— Даром времени не теряют.

— Работу подогнали. Ребята, извините, остановка сердца — рядом, рукой подать. Педиатрия.

На миг мы глядим на коллегу.

— Не шучу. Простите. Лучше бы разыграли, да.

— Сколько ему?

— Не сказали. Вам что-нибудь нужно?

— У нас все есть, разве нет?

— Думаю, да.

Коллега закрывает дверь.

Такой вызов никто получить не хочет.

* * *

В ряду магазинчиков приютился искомый дом, в нем нужная нам жилая квартира. Всего несколько минут — и мы на месте, и туда уже подъехала машина. Дверь открыта: полиция внутри; потому мы проходим внутрь, по коридору и вниз, по каким-то лестницам, в темную комнату, полную мебели и людей: там полицейские, и еще женщина (она закрывает руками лицо), и старик в халате. В середине комнаты, на полу, трое полицейских стоят на коленях, плотно сгрудившись. Кто-то считает, кто-то другой под счет нажимает сверху вниз.

— Здравствуйте, все. Мы вас сменим?

Но они не слышат: их мысли сосредоточены на том, что они делают. Я касаюсь их плеч.

— Эй, мы уже тут. Вы нас пропустите?

Они поворачиваются и видят нас — и чувствуют облегчение, и на лицах у них играет краска. Эти ребята каждый день сталкиваются с тяжелыми событиями, но тут все не так. Они обрадованно дают нам пройти. Та, чьи ладони у пациента на груди, спрашивает:

— Мне и дальше нажимать?

— Пожалуйста, еще немного.

Когда они, не вставая с колен, расступаются, обнаруживается пациент.

Крошечный малыш в подгузнике, распластавшись, лежит навзничь на ковре, покрывающем пол. Бледный, вялый, неподвижный. Возможно, ему месяцев девять. Ручки и ножки разметались в стороны. А тельце — хрупкий цилиндр, исчерченный складочками, обтянутый плотью. Кожа розовая — но кое-чего недостает. Ведь живое тело — гладкий сплав пятнышек и наплывов цвета: темно-вишневым просвечивает кровь, текущая под кожей, а сами вены — словно следы синего карандаша, живая ткань поблескивает — так проявляется обмен веществ. Она везде немного разная, то там, то здесь, это говорит о жизни. А кожа этого малыша — вся одинаковая, на ней словно размытый налет, тень прошлого.

Вот малыш — у него семья, кроватка, он может голос подать — сам подать, свой собственный; наверное, игрушка есть или одеяло, чтобы засыпалось хорошо. Но прямо сейчас, в том деле, ради которого нам пришлось сорваться с места и приехать, он — просто человеческое тело: раз не работает, нужно исправлять. Проект, задача, начальная точка алгоритма. И нет обстановки, ничего нового, только действия. Я осматриваю его, начиная с головы — а он передо мной вверх ногами, — и не гляжу на черты лица, и не спрашиваю, как его зовут, и даже не думаю, мальчик тут или девочка.

Одна из моих коллег опускается на колени около ножек малыша, обхватывает ему грудную клетку ладонями и ритмично нажимает на середину груди