Я на минутку отступаю в сторону и жду, пока не уймется хоть немного адреналиновая дрожь, — и начинаю думать, не ошибся ли. Может, это я виноват? Я ожидал увидеть, что мои права защитят как-нибудь. Я ожидал, что выкажут властность и авторитет. Вместо этого вокруг меня творится сущий цирк: некое частное лицо, не желающее каяться, убалтывают и балуют те, кого мы позвали на помощь. Послание ясно: они здесь на тот случай, если опять станет жарко, они присутствуют физически, они как видимый предупреждающий знак, они готовы перекинуться словечком. А остальное — наша забота.

Итог — целый час полного сюрреализма, когда уже на улице пациентку, которая только что на меня нападала, уговаривают со мной же поехать в больницу. Ясно как день, что оставить ее здесь мы не можем. У меня покраснела и болит шея и словно бы шерсть на загривке встала дыбом, и я внезапно чувствую, что вымотался. До чего же работа неблагодарная. Я понимаю теперь, почему я на действия Джес никак не ответил и не попытался ее остановить: потому что видел, куда это приведет; если оглянуться назад, станет понятно, что любое чувство защищенности исчезло, как я и ожидал.

Я старался изо всех сил — и терпел, сопереживал, вмешивался. Я поверил Джес на слово. Принял во внимание ее затруднительное положение. Обеспечил ей столько возможностей пойти иным путем. Она же говорила и кричала много всего — и что-то из этого указывало на раны, полученные в прошлом, и я все держал в уме. Но одна только терпимость ничего не меняет; и так же ничто не может сдержать обидчика или оправдать нападение.

Где-то в глубине души я уязвлен и возмущен — и ничего бы так сильно не хотел, как оставить уже Джес — и ну их куда подальше, разные последствия, потому что с меня хватит. Но после всего того, что случилось, я нахожу себя в странном положении: умоляю ее отправиться с нами (даже когда она выплевывает оскорбления мне в лицо) — потому что в час ночи куда еще деваться и, в конце концов, она все еще пациентка под нашей опекой. Мне унизительно, утомительно, и вообще-то здесь чистый расчет.

Мы не можем установить, способна ли Джес сама делать выбор, потому что она не стала бы нам содействовать, вздумай мы ее расспрашивать или проверять ее физическое состояние. Временами она кажется полностью вменяемой, хвастается тем, что говорит на иностранных языках и что у нее интеллект выше среднего, наизусть перечисляет былые заслуги — среди них непременно есть и такая: ее преследовали по суду за сопротивление и нападение на сотрудника полиции при задержании. Я не уверен в том, пытается она впечатлить нас, запугать или воодушевить на смену карьеры. Если верно последнее, то она неплохо справляется. Но в ответ на прямой вопрос Джес выкрикивает лишь расистские и гомофобные оскорбления. И еще, конечно, мы не можем закрывать глаза на то, что совсем недавно она пыталась выброситься с балкона третьего этажа.

Когда мы покидаем место происшествия, продолжаем потакать Джес: соглашаемся отвезти ее в больницу подальше отсюда, поближе к ее дому — простое «ты мне, я тебе», — чтобы выбраться уже из этого болота. Ее парень едет с нами и иногда то, что он рядом, кажется, ее утихомиривает; а временами она вспыхивает заново. В приемном покое мы просим ее — из уважения к остальным пациентам — вести себя потише, но это все равно что уговаривать кошку не ловить пятнышко лазерной указки: она отвешивает похабные замечания о каждом из тех, кого мы минуем, пока заходим внутрь.

Я говорю одной из полицейских, что хотел бы заявить о нападении, и она подробно меня расспрашивает — и, не переводя дух, отвечает, что ничего не выйдет.

— Скажут, что Джес, мол, не знает, что делает.

— Она определенно знала, что делала.

— Скажут, что собой не владела. Не мыслила здраво.

— Хорошо, но я хочу заявить, потому что такое все же случилось.

— Конечно-конечно. Но… не ожидайте, что хоть что-нибудь получится.

Наконец, как только мы заходим внутрь, полицейская и ее коллеги исчезают: Джес — теперь не их забота, а чья-то еще.

К несчастью, «кто-то еще» — мы, и если я думал, что финал уже виден, то ошибался. Приемный покой трещит по швам: пьяные пациенты развалились на креслах; некий мужчина в костюме рассеянно читает романчик; еще несколько полицейских ждут вместе с угрюмым парнем в наручниках; пожилую даму тошнит в тазик. Джес есть дело до всех и каждого; она отскакивает от своего парня, а тот, закатив глаза, вяло пытается увести ее в сторону. Я убеждаю ее сесть — и на минуту мне удается. Потом она становится беспокойной, и встает, и начинает расхаживать, и снова повышает голос. Мне любопытно, закончится ли вообще сегодняшний вечер, и я шагаю к ней и настолько негромко, насколько у меня хватает сил, прошу ее: пусть она присядет на минутку, пока мы переговорим с медсестрой.

— Вы, едрить, кто вообще? Педики-парамедики! Я голодная! Дайте поесть чего-нибудь!

— Давайте скажем медсестре, что случилось, и узнаем, куда вас определят. А потом мы сможем вас чем-нибудь накормить.

— Где ближайший магазин? Я, итить, хочу сандвич.

— Погодите всего минутку.

— Едрить, не говори мне «погодите». Сандвич хочу. Говорю же, я голодная, педик-парамедик!

И вот она нависает прямо над моим лицом и склоняет голову в сторону — так ведут себя киношные злодеи, когда собираются совершить что-то совсем, совсем очевидное.

— Хотите, позову охрану?

Это предлагает медсестра — она проходит мимо.

— Спасибо.

Та зовет. Охране и дела нет.

Как ни крути, теперь я крайний. И обнаруживаю, что совсем в глубине души по-прежнему наивно желаю блага для Джес как таковой — ну или для той Джес, которая съежилась где-то под шипастой, ядовитой коркой. Но мне никуда не деться от другой Джес — а она сеет вокруг беды, точно щедро зерно рассыпает, и, кажется, наслаждается.

Я объясняю ей, что ее не задержали; она здесь по доброй воле и вправе идти в магазин; она может уйти, если захочет. Но теперь у меня уже ничего не осталось: я не в силах и не властен заставить ее побыть здесь — и я, чувствую, сделал все, что мог. Откровенно говоря, я бы обрадовался такому облегчению. Но вот что красноречиво: Джес просто кипит из-за того, что ее сюда притащили «против, итить, ее воли», — и