– …И еще филип, апатичный отморозок. Он не ругается, не оскорбляет. Просто плевать на все хотел.

– Думаешь, в Афинах от нежелательных могут быть неприятности?

– рейджен уверен, что, пока доктору Колу не дают выписывать амобарбитал, нам не место в больнице открытого типа.

– Но ты же говоришь, что доктор Бокс с помощью амобарбитала контролировала нежелательных.

– Он давал ей контроль над Пятном, и она могла сказать, кто на нем и как долго, – у доктора Кола этого никогда не получалось. Он должен убедить артура и рейджена договориться между собой и поддерживать порядок, потому что я не могу прогнать кевина и филипа.

Какое-то время они еще погуляли молча, потом вернулись внутрь.

– Я бы хотел снова навестить тебя послезавтра. Ты будешь на Пятне?

– Трудно сказать, – ответил Учитель. – Столько всего происходит. Я оставлю записку, что вы должны прийти, и, если меня не будет, вас все равно кто-нибудь встретит.

Писатель хотел попросить его быть на Пятне, но заметил едва уловимое изменение во взгляде и шевеление губ – и понял, что Учитель сбежал.

– До четверга, – произнес он.

Несколько дней спустя, за обедом, доктор Кол сказал писателю, что томми изменился до неузнаваемости. Стал еще более замкнутым, чем дэнни, который появляется в моменты пыток.

Позже аллен объяснил, что произошло. Он с горечью говорил об ужасе, который испытал томми, когда после смерти Ричарда Кейса его поволокли в «прижигалку», связали ремнями и прожарили электрошоком. аллен сказал, что томми так и не оправился от потрясения. Он чувствовал себя идиотом, стыдился потери памяти и неспособности принимать решения.

Вскоре после этого Кол сказал, что между томми и алленом вспыхнула жестокая вражда. Медсестры видели, как аллен работал над портретом, а несколькими часами позже томми выходил из комнаты, брал кисть и несколькими мазками перечеркивал картину.

аллен пригрозил сделать то же самое с его пейзажами.

– Не могу добиться у томми, почему он это делает, – пожаловался Кол писателю, – может, он вам расскажет?

Писатель согласился попробовать. Однако ушло несколько дней споров и уговоров, прежде чем томми наконец объяснил:

– аллен не имел права разбалтывать вам про шоковую терапию.

– аллен знал, что тебе очень плохо. Кто-то должен был позвать на помощь.

– Это мое личное дело. Я собирался рассказать, когда поправлюсь и буду готов.

томми описал то, что помнил про «прижигалку», и согласился на перемирие с алленом.

В последующие месяцы с помощью доктора Кола Учителю опять удавалось добиваться стабильного сплавления.

К середине октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года, опираясь на отчеты Кола о прогрессе пациента, судья Флауэрс внес поправку в судебное решение и разрешил Билли участвовать в некоторых групповых выездах в город, однако отклонил его просьбу и не позволил покидать больницу без сопровождения.

Билли начинал терять терпение, полагая, что терапию подчинили политике. Его огорчало, что судья, которому три года назад хватило смелости признать его «невиновным по причине невменяемости», теперь сдавал позиции под давлением законодателей и СМИ.

Только в апреле тысяча девятьсот восемьдесят третьего года Флауэрс разрешил поездки в город на весь день – и даже тогда Билли выезжал только в сопровождении члена лечащей команды или другого «ответственного лица».

Билли не понимал, почему с ним по-прежнему обращаются иначе, чем с другими пациентами – включая убийц, – которым разрешалось самостоятельно покидать пределы больницы, если психиатр говорил, что они больше не опасны для себя и окружающих.

По его словам, с момента ареста в октябре тысяча девятьсот семьдесят девятого года он не нарушил ничего, даже улицу на красный свет не перешел. Он был образцовым пациентом и выдержал издевательства, которые мало кто стерпел бы. Его коробил уже сам факт хождения с провожатым, а наличие списка «одобренных лиц» и вовсе бесило.

В этом списке числился писатель, несколько санитаров и молодая медсестра по имени Синди Моррисон, в обязанности которой входило проводить с Билли почти весь день. Как большинство тех, кто верил, что с Билли обходятся несправедливо, Синди при любой возможности его защищала.

Афинская лечащая команда свободно интерпретировала постановление судьи Флауэрса и определила, что «выезд на день» начинается с семи утра и продолжается до темноты. На практике он длился до отбоя, то есть до десяти вечера. Чтобы подготовиться к тому моменту, когда ему позволят ночевать вне больницы, Билли снял дом и целыми днями там рисовал.

К несчастью, дом этот находился через дорогу от дома сына шерифа афинского округа, Роберта Аллена.

Двадцать первого июля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года спецагент Говард Уилсон по распоряжению главы Управления по условно-досрочному освобождению начал тайную слежку за Билли Миллиганом, когда тот в сопровождении медсестры покидал больницу.

Шериф Аллен проинформировал агента Уилсона, что Миллиган ежедневно выезжает из больницы на желтом пикапе «Датсун» с черной крышей, который зарегистрирован на Синди Моррисон. Он описал ее как женщину среднего сложения, примерно метр шестьдесят ростом, с очень черными волосами до плеч. Миллиган, по его словам, с конца прошлого месяца проводил все время в снятом им доме.

Шериф предложил дом своего дяди, расположенный в том же районе, в качестве наблюдательного пункта.

Агент Уилсон, надев грязные джинсы, фермерскую кепку и натянув на круглое брюшко тесную рваную футболку, поехал к месту слежки. Он припарковался и подошел к участку Миллигана с запада, через лесок. Поскольку двор и дом отсюда видно не было, он обогнул участок и зашел с востока.

Неожиданно залаяли собаки. Миллиган вышел из дома и спустил их.

– Фас, Цезарь! Ищи сукина сына! Взять его, Таша!

Уилсон отступил в лес, опасаясь собак, и потом до темноты наблюдал за домом. На крыльце зажглась лампочка. Миллиган и темноволосая женщина уехали на желтом «Датсуне».

Когда на следующее утро, в семь двадцать шесть, Уилсон вернулся, лампочка на крыльце еще горела, а машины у дома не было. В семь сорок девять «Датсун» подъехал, и Уилсон сфотографировал в машине Миллигана и темноволосую женщину.

Тем же вечером шериф Аллен предложил Уилсону притвориться охотником на сурков и вручил ему винтовку двадцать второго калибра.

В отчете Уилсон записал: «Когда я подошел к дому, Миллиган работал во дворе газонокосилкой. Я заговорил. Извинился за беспокойство и объяснил, что охочусь на сурков. Досрочно освобожденный разрешил охотиться на его участке и понадеялся, что я избавлю его от сурков. Я направился на соседнее поле, а он продолжил подстригать газон».