Тунь подхватил дочь, ощутив слабое сопротивление – Сите не понравилось, что ее несут, как маленькую, когда она считала себя уже взрослой. Ом Паан беззвучно прикрыла дверь и, хотя они, скорее всего, не вернутся, тщательно заперла, чтобы их не сразу хватились.

Сняв обувь, чтобы ступать как можно тише, они крадучись прошли через абсолютно темный коридор и, низко пригнувшись, спустились по резким зигзагам открытой лестницы. Надев сандалии, они побежали к двум велотакси, ожидавшим на обочине под деревом с густой листвой. Роун, водитель первого из них, был тот самый юноша из Банаама, которого Тунь встретил десять месяцев назад, в августе семьдесят третьего. Тогда Роун не знал, что помогает Туню уйти в подполье. В марте Тунь навел справки в Удонге, столице ближайшей к Пномпеню провинции, которую контролировали повстанцы, отыскал Роуна и возобновил знакомство. Это было в начале июня. Сейчас правительственные войска пытались отбить Удонг, но сегодняшнее затишье давало Туню возможность вывезти дочь и Ом Паан из города.

Как Тунь и просил, Роун привел второго велотаксиста, надежного «брата-сподвижника». Число симпатизировавших повстанцам и сотрудничавших с ними за последний год увеличилось в несколько раз. Среди сочувствующих были представители всех слоев общества – от министров, влиятельных банкиров, полицейских и военных до дворников и калек-нищих. Тунь с Ситой на руках сел в одно велотакси, Ом Паан с вещами – в другое, спрятав узлы от посторонних глаз под ногами. Тунь бросил прощальный взгляд на свои окна – крохотные темные квадратики среди рядов других крошечных темных ниш в ночных катакомбах. На этот раз он оставлял свой дом без сожаления: с ним была дочь. Он выдержал испытание, обменяв частицу себя на это воссоединение.

Они кружили по улицам, проезжая хорошо знакомые исторические памятники, но город встречал их странным молчанием, будто стоял пустой, населенный лишь тенями. Туню вспомнилась эвакуация Удонга, когда все население городка, как животных, гнали в наспех сооруженную коммуну в необитаемом лесу. Он с маленьким отрядом солдат прибыли уже под конец эвакуации, когда город почти опустел. Тунь слышал разговоры, что в случае победы так может случиться и с Пномпенем, но привычно пропускал мимо эти бредни: население столицы, уже перевалившее за два миллиона, попросту слишком велико для такого рода предприятия. Но все равно эта торжественная тишина тревожила его, будя нехорошие предчувствия, хотя Тунь и не понимал, в связи с чем.

Он крепче обнял дочь, одной рукой поддерживая ее головку. Сита заснула, обмякнув у груди отца. Туню с трудом верилось, что действительно держит дочку на руках. Ради этого он готов был пройти все сначала. Ради нее он выдержит испытания и похуже того, что ему устроили в лесном лагере. Но как объяснить, что случилось и почему он смог вернуться только спустя год?

Несколько недель – может, даже месяц – его не выпускали из той хижины. День за днем Тунь спал, просыпался, ел, гадил, дышал собственным смрадом и миазмами, и все это не выходя из тесной каморки, где дневной свет тускнел от обилия москитов. Еду и воду подсовывали под дверь, причем без всякого порядка или расписания. Иногда он по два дня ничего не получал, и тогда приходилось ловить кузнечиков и цикад, залетавших в хижину, и собирать дождевую воду в отрезанное колено бамбука. Мыться было нечем и негде, но в грозу через крышу текли ручейки воды. В основном он гнил от влажной жары. Ночью, когда лило без перерыва, он дрожал в ознобе. Ему не дали ни одеяла, ни циновки, ни москитной сетки, ни гамака – ничего, даже кромы. Единственное, что у него было, – то, что он захватил из дома. К его удивлению, вещи у него не конфисковали. Тунь подавлял в себе желание что-нибудь попросить, боясь, что отберут и то немногое, чем он располагал, а то и просто прикончат. Да и просить было не у кого. Он слышал голоса, смех и крики, долетавшие с середины лагеря, организованную стрельбу и эхо выстрелов по мишеням. Иногда слышалось даже пение молодых голосов, нестройное и фальшивое, но воодушевленное. Однако вблизи хижины всегда царила тишина, если не считать звуков джунглей.

Солдат, молча приносивший ему скудную еду, всякий раз обходил хибарку, проверяя, все ли в порядке. Туню удавалось увидеть его лишь мельком: босые ноги, кружившие по земле, гладкие очертания АК-47 или направленный вниз пистолет в свободно опущенной руке. Нечто сколько-нибудь напоминающее объяснение Тунь получил лишь однажды, когда голос за стеной сказал:

– Это не наказание. Организации нужны доказательства, понимаешь?

Сперва он решил, это говорит командир батальона, но голос принадлежал человеку старше, серьезнее и образованнее. В любом случае, Тунь заставил замолчать свою ярость, подавив порыв вырваться отсюда любой ценой, как дикий зверь. Временами голод по человеческому общению становился нестерпимым, и Тунь начинал мечтать о наказании: тогда солдат приходил бы его избивать, выкрикивал угрозы и оскорбления. Наказание – дело ясное и понятное, и Тунь бы знал, что он, по крайней мере, еще жив.

Но однажды дверь наконец распахнулась – засов снаружи отодвинули. Кто и когда, Тунь не знал. Он заподозрил, что это проверка, и остался в хижине, замерев в своем углу, приготовившись к смерти, к долго откладываемой казни. Однако никто не вошел. Два дня спустя на пороге появилась фигура. Жгучее солнце, светя ей в спину, делало силуэт полупрозрачным, как привидение. Галлюцинация, решил Тунь. Но пришедший сказал:

– Товарищ, твое испытание закончено.

Голос был тот самый, что Тунь слышал несколько дней назад.

– Изоляция была необходима. Ты доказал свою верность, теперь ты присоединишься к остальным.

Фигура шагнула вперед, и Тунь разглядел мужчину лет сорока восьми, с манерами образованного человека, под стать речи.

Командир лагеря товарищ Им был ответственным политработником, имевшим связи в центральном комитете, высшем руководящем органе коммунистической партии, или, как ее чаще называли, Организации.

Приходится идти на крайние меры, объяснял он Туню, когда тот на деле доказал свою непоколебимую преданность Организации. Революция, объяснил товарищ Им, входит в фазу интенсивной радикализации. Те, кто вливается в ряды движения, должны понимать, что они солдаты, а долг солдат – с готовностью принимать любые страдания и лишения. Выучить рекрутов обращаться с оружием, вырывать чеку у гранат, стрелять из гранатомета несложно, куда труднее научить их дисциплине и верности. Нередко это вообще невозможно. Верность ведь не натренируешь, это черта характера, которую нужно выманивать из человека, подвергая новеньких испытанию изоляцией, – и без всяких объяснений, кроме смутного знания, что так заведено в Организации. Вначале таких строгостей не было: новичкам разрешалось выходить из хижины, оставаясь, однако, в пределах ограниченного периметра. Некоторые даже начали выращивать овощи и пряности, пока их «проверяли». Но сейчас, когда военные действия перешли в активную фазу, не осталось места вопросам, сомнениям и чувствам – только абсолютная преданность. Для тех, кто пытался дезертировать, наказание одно: смерть.

То, что Тунь видел на мостках, будет с каждым, кого заподозрят в пособничестве врагу. Однако, подчеркнул товарищ Им, эта казнь была, можно сказать, милосердной, учитывая склонность батальонного командира к жестокости. Приговоренного убили быстро и без мучений, потому что дезертиром оказался один из командиров лагеря, которого многие уважали и любили. Другим предателям вспарывали животы или резали горло, и они умирали в муках.