– Риса, мама… Риса…

Самообладание покинуло Чаннару, и она закричала:

– Это не рис, малыш, не рис! Это не едят!

Через несколько часов Рин перестал дышать, замер с приоткрытым ртом, словно в ожидании риса, которого у них не было.

После смерти сына Чаннара ушла в себя, как с ней случалось в прошлой жизни, когда она садилась работать над новой статьей. Только на этот раз Сутира видела, что мама не выйдет из этого состояния, потому что у нее нет истории для рассказа, нет слов, способных вернуть ее брата. День ото дня молчание сгущалось, Чаннара увязала в нем все глубже, а потом Сутира увидела мать перед миской тех же зеленых фруктов в соусе из раздавленных свежих перцев чили и соли. Отчаянье во взгляде Чаннары, когда она подняла глаза от своей тарелки, сказало Сутире – уже поздно. Горе тоже яд, и тело Чаннары им переполнилось.

Сутира опустилась на пол напротив матери и сидела, тихо раскачиваясь. Безмолвные реки резали их лица, низвергаясь в разделившую их пучину. Они не разговаривали – о чем было говорить? Сердце выстукивало два слова: «Не умирай». А что творилось в голове у матери, она не решалась даже представить. До той минуты Сутира не замечала беззащитности Чаннары, ее детской хрупкости. Не умирай. Кроме этого невозможного желания, она хотела только утешить свою мать в последние часы.

Ночью Чаннара умерла, и Сутира единственный раз не сдержала громкого рыдания, когда проснулась и нашла мать бездыханной рядом, на соломенной циновке.

Узнав о смерти Чаннары, деревенское начальство выделило солдата увезти труп, чтобы удобрить им поля, согласно революционной практике. Сутире сказали, что она может теперь жить с дедом, бабкой и теткой в деревне, куда их отправили. Доехать туда на повозке можно за одно утро, но ввиду случившегося Сутиру освободили от работ на весь день. Используй это время, сказали ей, чтобы хорошенько обдумать выбор твоей матери, тебя могут вызвать дать критическую оценку ее поступку на ближайшем политсобрании коммуны. Выбор? Какой тут выбор? Здесь кругом одна смерть! Сутиру страшно злила пустота и осточертевший ландшафт, но поднявшаяся пыль заставляла молчать. Единственные звуки издавали колеса повозки, перемалывая кости земли.

Услышав гудок, Тира не сразу поняла, что сигналит их такси. Мистер Чам не убирал палец с кнопки, сбросив скорость до минимума. Они проползли мимо хлипкого остова крытой тростником хижины справа и высохшей пальмы слева. Пыли стало меньше, но впереди явно было какое-то препятствие. Тира решила – таксист пытается прогнать корову или буйвола, забредших на проселочную дорогу в поисках клочков побуревшей травы. Или в окрестностях Пном Тамао бродят дикие животные? Стая макак устроила засаду? Или это красные кхмеры, с АК-47 и гранатометами, перепоясанные патронными лентами…

Тира заморгала, прогоняя страх.

Мистер Чам сигналил все настойчивее. Нарунн что-то пробормотал и выпрямился на сиденье – голос был хриплым со сна. Ла последовала его примеру и тоже села, протирая глазки.

– Вон они, – с облегчением сказал мистер Чам. – Не хотел наехать на них в этих тучах.

Пыль медленно оседала, и стало ясно, почему старый таксист был настороже: впереди по обе стороны дороги исхудалые запыленные фигуры, сидя на корточках с ведрами и плошками в руках, подбрасывали воду дугами над дорогой, увлажняя землю. Их жесты показались Тире церемониальными – погребальными. У нее перехватило дыхание: долгий миг она не понимала – это фантомы прошлого, простой мираж или настоящие призраки, поднявшиеся из растрескавшейся земли? Куда унесла ее память на этот раз? Какие незарытые могилы они потревожили? Когда такси подъехало ближе, она разглядела, что на обочинах в основном дети и старики, но страшная худоба и лохмотья делали их на первый взгляд неотличимыми друг от друга.

– Что это они? – спросила Тира, обретя голос.

В машине царило молчание, будто подобные вещи необъяснимы и невыразимы. Тира повторила вопрос. Наконец Нарунн отозвался:

– Мочат дорогу, чтобы нам было лучше видно. – Он кашлянул, прочищая горло. – В ответ надеются получить от нас еды или мелких монет – что дадим.

– Не понимаю. Как они живут? Как такое может быть?.. – Тира слышала отчаянье в своем голосе. Что-то в ней ломалось, не выдерживало.

– Срок йюнг… – пробормотал мистер Чам, будто слова «наша страна» все объясняли.

– Но где их дома? Здесь же нет хижин, нет даже деревьев, которые давали бы тень! Откуда все эти люди? Где их дети, кто за ними смотрит?

С каждым словом самообладание оставляло Тиру.

– Они приходят из окрестных деревень, – сказал Нарунн ровным голосом. – Для проезжающих они просто нищие, но ведь это люди в преклонных летах… С ними внуки. Многие сироты, потому что их родители умерли.

– От чего?

– От болезней, голода, бедности.

– А почему у них обриты головы? Они в трауре?

– Некоторые, наверное, да. Вполне возможно, что кто-то из них недавно похоронил близкого человека. Но еще это знак того, что они приняли буддийский обет аскезы. В нормальных условиях старики бы медитировали в храмах, удалившись на покой в своем почтенном возрасте…

– Но ведь сейчас такая жара! Опасно долго находиться на солнце. Не надо им здесь быть, не надо!

– Однако они пришли…

Однако они пришли… Презрев заслуженный покой, пришли пресмыкаться на пыльной дороге и выпрашивать еду, чтобы накормить детей своих детей. Эта простая правда ножом резанула Тиру. Она вспомнила своих деда и бабушку, увидела их среди живых призраков на обочине – гордого, властного деда, прячущего украденные зерна риса за щекой, чтобы, вернувшись с поля, отдать ей, и свою бабушку, которая с опаской пробует незнакомый фрукт или листок, убеждаясь, что они не ядовиты, прежде чем дать ей, Тире. «Какая же мать не может уследить за своим ребенком, чтобы он жив остался?» – горько всхлипывала бабушка, узнав о судьбе внука и старшей дочери. Сперва Сутира приняла это за запоздалый упрек Чаннаре, но потом, глядя на сраженную горем бабушку, относившуюся к другим с неизменной нежностью, несмотря на собственную душевную боль, поняла: это бабушка себе вынесла приговор. Наверное, ей тоже хотелось умереть, как Чаннаре, наказав себя за то, что не уберегла своего ребенка. Ей, безусловно, было бы легче прекратить борьбу, отказавшись от этого мира с его бесконечными страданиями. Но бабушка жила и работала, потому что надо было заботиться о Сутире. Совсем как Яйа, не переставая скорбеть о своих покойных детях, боролась за жизнь, чтобы заботиться о целом выводке внуков.

Возможно, вопрос не в том, как можно жить в постоянных лишениях и чужом бессердечии, а что заставляет этих людей продолжать жить в мире, безразличном к их проблемам. Что? Сознание, что жизнь продолжится и после тебя, что ее огонек теплится не в тебе одном, а в каждом человеке или предмете, которые ты хочешь спасти? В Тире поднялась странная волна, затопив ее лицо и разорение вокруг.

– Пожалуйста, остановите машину, – попросила она, еле шевеля языком. – Я… мы не можем просто проехать мимо.