– Это вы тетя из Америки? – допытывалась Ла. Круглые темные глаза осеняли ресницы, такие же шелковистые и черные, как волосы, обрамлявшие личико маленькой луны. Почтенный Кон Оул, стоя рядом, с надеждой улыбнулся, и Тира, опустившись на корточки, чтобы быть одного роста с малышкой, ответила:

– Да, и я приехала везти тебя праздновать день рождения. Хочешь посмотреть гиббонов и малайзийских медведей?

Ла энергично кивнула и захихикала, когда Нарунн отступил и начал приглушенно ухать и чесаться, как обезьяна.

– Вы тоже из Америки, дядюшка? – спросила малютка, прикрывая рот ладошками, чтобы скрыть свое веселье.

Нарунн заворчал в притворном негодовании:

– Вот еще! Кое-откуда получше!

– А откуда?

– Из джунглей, конечно!

Ла на секунду прищурилась, после чего, видимо, пришла к такому же мнению. Нарунн и мистер Чам взяли ее за руки и повели к машине. Почтенный Конг Оул и Тира отстали на несколько шагов.

– Я сказал ей, что вы – тетушка из Америки, – признался настоятель. – С вашей стороны очень любезно было подыграть. Пусть, думаю, у нее появится повод к радостному ожиданию – например, дня с человеком, который никак не связан с ее горем.

– С виду она в полном порядке, – отозвалась Тира. – Удивительно веселая.

– Маленькие дети быстро оправляются, а эта так просто на редкость. Носится вприпрыжку, как мыльный пузырек, маленькие послушники за ней повсюду ходят, – настоятель кивнул на монахов, собравшихся поглазеть, любопытных и настороженных. – Опекают ее, но держатся на подобающем расстоянии, согласно монастырскому уставу. Я – единственный нарушитель, – усмехнулся Оул Конг. – Я устроил ее в моей келье. Неидеально, но пока сойдет.

– А вы сказали ей, что случилось?

Старый монах кивнул.

– Я сказал, что мама ушла, – без подробностей, как и почему. Подобно большинству детей ее возраста, девочка поняла это так, что мама «уехала» и ее нет рядом, по крайней мере физически… Как она в этом разбирается, трудно понять… Ла часто спрашивает, когда вернется мама, а я отвечаю, что ее мама отправилась в долгое путешествие к лучшей жизни, а Ла пока поживет с нами в храме. Малышка чует неладное, но не расспрашивает. Такова мудрость невинности – она не ищет ответов, которые не в силах принять.

Некоторое время они шли в молчании. Подойдя к машине, настоятель сказал:

– Еще я просил вас приехать потому, что вас, по-моему, хочет видеть Старый Музыкант. Ему сказали, что вы будете сегодня, но он, должно быть, запамятовал, потому что уехал в город со сборщиками милостыни. Наверное, вы увидитесь на обратном пути из Пном Тамао… – Монах постоял секунду, сложив руки за спиной в задумчивом полупоклоне. – Он – единственный, кто выглядит расстроенным в присутствии малышки и старается как можно реже с ней встречаться, хотя именно он настоял, чтобы мы взяли ее в храм.

– Расстроенным? – удивилась Тира.

Настоятель покачал головой:

– Пожалуй, расстроенный – неудачное слово… Он принял ее потерю близко к сердцу. В любом случае, если он вас снова увидит, мне кажется, ему станет легче.

Несмотря на недавнее знакомство, Тире казалось, что она хорошо знает Конга Оула – она читала его пространную переписку с теткой. «Когда нас постигает несчастье, – писал монах в одном из последних писем к Амаре, – всеобщее, как война, или личное, как болезнь, очень соблазнительно рассматривать религию как ответ. За много лет в монашестве я пришел к мнению, что религия – лишь иной способ задать вопрос «почему?». Почему страдание? Почему мы здесь?»

Настоятель всегда понимал недоговоренное, и Тира считала свидетельством его духовности эту способность читать в чужих душах, не нарушая известных границ. Она поняла, почему Амара много лет искала его советов, несмотря на разделявшее их расстояние. С Конгом Оулом Тире было легко – так, как никогда не бывало в присутствии других монахов.

– Простите, я планировала приехать еще раз, – виновато сказала она после паузы, – просто удачной возможности не было.

– Понимаю, – настоятель поглядел ей в глаза. – Вы пока поезжайте, нхом атмах. Будьте осторожнее на дороге.

С пассажирского сиденья донесся глубокий вздох. Ему вторило мягкое сопенье прижавшегося к Тире маленького тельца. Сонное дыхание заснувших Нарунна и Ла свивало гипнотический ритм вокруг ее сердца. Тира осторожно опустила головку девочки себе на колено, позволив ей вытянуться на сиденье. Ла пошевелилась, промурлыкав во сне несколько оставшихся нот. За считаные часы, проведенные вместе, Тира с болезненной ясностью поняла, что ребенок научился петь себе колыбельные и засыпать под них, а значит, девочке знакомо одиночество. Еще не зная, что такое смерть, малышка чувствует, что мама больше не придет. Машину тряхнуло на большой выбоине, и Ла повернулась на бок, зарывшись в складки блузки Тиры. Девушка тихонько поглаживала Ла, пока та снова не задышала ровно. «Нхом атмах», – назвал их настоятель. Да, три человека, сидящие сейчас с ней в такси, – самая близкая к семье компания, какую обрела Тира со своего возвращения в Камбоджу.

Они свернули на проселочную дорогу – вдоль обочины торчали коричневые деревца без листвы. Клубы красной пыли тут же окутали машину плотным облаком – трудно было что-нибудь разглядеть впереди. Мистер Чам ехал осторожно, хотя на этом отрезке дороги других автомобилей не было. Поглядывая на Тиру в зеркало заднего вида, старый таксист сказал негромко, чтобы не разбудить Нарунна и Ла:

– Так всегда бывает в сезон засухи – ничего, кроме пыли. Как при Пол Поте.

Тира кивнула, рассматривая истощенный, скелетоподобный ландшафт за раздувавшимися шторками. Пыль поднималась и оседала, дожди смыли кровь, годы складывались в десятилетия, однако прошлое по-прежнему рядом – до него всего-то полвздоха. Стоит выдохнуть, и давнее отчаяние, какого Тира не знала вплоть до рокового дня, разворачивалось в огромную, непреодолимую территорию. Тогда они тоже были на пыльной проселочной дороге, и ее повозка двинулась в одном направлении, а повозка с матерью – в другом, почти сразу скрывшись за стеной пыли. Чаннара лежала на спине, накрытая кромой, и ее босые ноги, торчавшие из повозки, были последним, что увидела Сутира.

Это была тихая, молчаливая смерть. Чаннара умерла, поев тех же маленьких зеленых фруктов, которыми несколько недель назад отравился Рин, приняв их за карликовые манго. Братишка Сутиры был голоден – он голодал наравне с остальными, а в два-три года еще не знаешь, что съедобно, а что нет. Вернувшись с поля, взрослые нашли его на берегу за хижиной: Рин лежал под деревьями, которые один из деревенских стариков назвал дао крапоеу («крокодилов меч»), с длинными зелеными копьевидными листьями. Дыхание мальчика было уже слабым, прерывистым, Чаннара подняла его с земли и без конца повторяла:

– Зачем, зачем, зачем?

Пальцем она пыталась вынуть из его рта то, что он уже проглотил. Рин пробормотал: