К этому времени (1–9 сентября) президиум Петроградского Совета незначительным большинством голосов проголосовал против «умеренных» социал-демократов — за большевиков и левых эсеров[1051].

Сентябрьские выборы в московские районные думы показали громадный рост большевизма — вместо прежних 11 % мест большевики получили 51 %. Это возрастание произошло за счет эсеров, процент занимаемых ими мест упал с 58 % до 14 %, и меньшевиков — с 12 до 4 %[1052]. 7 сентября за большевиков проголосовал Московский Совет. Новый председатель Совета Троцкий, сменивший Чхеидзе, считал, что народные массы уже вполне подготовлены к восприятию советской власти, но «после жестокого урока июльских дней стали только более благоразумными, отказались от собственной инициативы и ожидают призыва свыше»[1053]. «Авторитет большевиков, — подтверждал ген. Н. Головин, — возрос до громадной высоты»[1054].

Военный министр А. Верховский видел две возможности избежать перехода власти к большевикам: либо немедленные решительные социальные реформы, либо пойти на соглашение с большевиками. Верховский доложил свою программу 8 сентября на ВЦИК Советов. Он сослался на свою деятельность в Московском военном округе, где вторая программа прошла предварительную проверку. «За это время, — заявил он, — я ни разу не вступил в конфликт с большевиками, которые оказывали мне поддержку даже в тех случаях, когда речь шла о подавлении мятежей»[1055]. Однако договориться с петроградскими большевиками не удалось, после Корниловского мятежа, с одной стороны они почувствовали свою силу, а с другой, — больше не доверяли ни Временному правительству, ни Советам. И для этого были веские основания, о чем говорил провал первой возможности, предложенной Верховским:

Первая возможность предполагала создание правительства популярного в массах, не боящегося провести социальные реформы сверху, Верховский обещал быстро выполнить эту программу, если Временное правительство даст необходимые полномочия. «Эту программу…», указывает Чернов, «диктовало само развитие событий, но она была отвергнута из-за нерешительности умеренных партий Совета». Большинство правительства ответило Верховскому решительным вето. Верховский с грустью отмечал в дневнике, что Керенский и его группа «в данный момент не думают о требованиях ситуации… Массы сворачивают налево, а интеллигенция направо. Керенский стоит на месте, и под ним образуется пропасть»[1056].

Агония

Меньшевики и эсеры, так же как двумя месяцами раньше кадеты и октябристы, стремительно теряли свое влияние в массах. Перед ними вплотную встала дилемма: новая «коалиция или советская власть». Попыткой 3-й коалиции стал созыв 14–19 сентября Демократического совещания, на котором уже социалистические партии призывали буржуазию к сотрудничеству. 21 сентября передовая статья газеты «Дело народа», официального органа эсеров, предупреждала: «Если буржуазия не захочет работать с демократией до Учредительного собрания…, тогда… большевики будут обязаны формировать кабинет…»[1057].

Создалось «парадоксальное положение, — замечал Милюков, — буржуазная республика защищалась теперь «одними социалистами умеренных течений», утратив в то же время «последнюю поддержку буржуазии», которая окончательно отказалась от буржуазной демократии и реформистских идей[1058]. Неслучайно попытка Демократического совещания организовать новую коалицию полностью провалилась: против было подано 813 голосов, за — всего 180. «Пресса напутствовала безвременно угасшее Демократическое совещание однообразной эпитафией: «В потоке слов погибла еще одна русская иллюзия»[1059].

Вместе с тем Демократическое совещание окончательно определило расстановку сил в стране: «На совещании присутствовали два разросшихся крайних фланга, в то время как центр исчез. Президиум обсудил ситуацию и пришел к единогласному решению, что среди организованной демократии не выкристаллизовывалось единства воли»… Демократия трудящихся не могла нанести себе более убийственного удара. Она не только расписалась в своем банкротстве, но и косвенным образом признала, что в данных условиях единственным выходом из положения является диктатура. В тот день, — по словам Чернова, — победителем оказалась самая малочисленная фракция — большевики»[1060].

К подобным выводам приходил и британский посол, который в своем донесении в Лондон сообщал: «Первоначальная мысль его (Дем. совещания) инициаторов заключалась в том, чтобы дать демократии возможность выступить объединенным фронтом против несоциалистических партий, но единственным результатом его было расщепление демократии на бесчисленное множество мелких групп и подрыв авторитета ее признанных вождей. Одни только большевики, составляющие компактное меньшинство, имеют определенную политическую программу. Они более активны и лучше организованы, чем какая бы то ни было иная группа… Если правительство не будет достаточно сильно, чтобы раздавить большевиков силой, рискуя раздавить вместе с ними и Совет, то единственной возможностью будет большевистское правительство»[1061].

Наглядно ситуацию в стране 20 сентября передавала статья «Разложение» в «Русских Ведомостях»: «По всей России разлилась широкая волна беспорядков…: запад и восток, центр и окраины попеременно или одновременно становятся ареной погромов и разного рода беспорядков… Стихийность и бессмысленность погромов ярче всего бросаются в глаза… Толпа в худшем смысле этого слова все более выходит на улицу и начинает чувствовать себя господином положения, не признавая над собой никакой власти. Иногда эта толпа, глубоко невежественная, не признающая ничего, кроме грубых личных интересов, — взбунтовавшиеся рабы. Демократия все больше приближается к полному распаду, из которого она уже не в состоянии будет выбраться собственными силами»[1062].

27 сентября министр внутренних дел Никитин, на совещании правительства, доложил, что по сообщениям с мест, анархия, как в городах, так и в сельской местности продолжает расти. Он так же отметил стихийный характер движения, особенно опасный в деревнях. Аграрные беспорядки, по его словам, принимали в большинстве случаев характер бессмысленного буйства…[1063]

Однако Министерство внутренних дел, по словам эсера Вознесенского, занимавшего пост московского градоначальника, с «мертвым равнодушием» относилось к надвигающейся катастрофе: После окончания Дем. Совещания «московские гости» были приглашены на завтрак министром в роскошные палаты, где сохранялся в полной неприкосновенности административный аппарат старого времени — камердинеры в ливрее, лакеи в белых перчатках и т. д. «За стаканом вина, налитым в хрустальные бокалы из хрустальных графинов, выяснилось положение. Товарищи министра перебрасывались веселыми, шуточными замечаниями по поводу текущего момента. Когда же мы задали самому министру вопрос о положении дел, он сходил в кабинет и вернулся с полуулыбкой, держа в протянутой руке пачку телеграмм. Это были донесения отовсюду… От них веяло ужасом. Отовсюду лаконически сообщалось о восстаниях, погромах, пожарах… «Что же вы намерены делать?» — спросил я и почувствовал, что мой вопрос звучит смешно и наивно. «Ничего! Что же мы можем сделать?» — услышал я спокойный ответ. И еще несколькими фразами перебросились мы на эту же тему: «Ничего нельзя сделать»»[1064].

«Я выехал снова… на фронт, — описывал свои ощущения того времени комиссар Временного правительства В. Войтинский, — унося с собою из Петрограда гнетущее, тяжелое чувство бессилия и безнадежности. Начиналась агония Февральской