Этот поход лишний раз убедил василевса, что монголотатары представляют собой грозную силу, с которой нужно дружить. Гений дипломатии, он выдал в 1266 г. свою незаконнорожденную дочь Ефросинью за хана Ногая, чем не только приобрел верного союзника, но и блокировал активность враждебных болгар. Кроме того, несколько позже Михаил VIII Палеолог завязал дружеские отношения с Египетским султаном Калауном альМансуром (1279—1290), убедив того, что им обоим угрожает общая опасность от латинян[377].

Это было нелегко, поскольку к тому времени египетские мамелюки и татары стали кровавыми врагами. И почти одновременно с этим вступил в договорные отношения с ханом Хулагу, являвшимся смертным врагом хана Ногая, выдав в 1263 г. свою внебрачную дочь преподобную Марию Монгольскую за сына Хулагу ильхана Абага (1265—1282). Вообще, следует заметить, что система династических браков, построенная Михаилом VIII, оказалась чрезвычайно эффективной. В частности, брак преподобной Марии Монгольской не только обеспечил византийцам помощь в количестве 4 тысяч конных татар, воевавших в Фессалии, но и нейтралитет остальных потенциальных врагов, устрашенных мощью ханов[378].

Как говорят, Абаг, как и его отец, благосклонно относился к христианам, хотя лично отдавал предпочтение буддистам. Потомок великого рода, он, однако, был довольно скромен и охотно признавал, что владеет собственным улусом с разрешения своего дяди Хубилая, покорителя Китая. В Сирии он покровительствовал несторианскому патриарху Мар Дыхне и являлся другом его преемника – знаменитого Мар Ябалахи III (1281—1317), этнического монгола, очень плохо знавшего сирийский язык и совсем не знавшего арабский[379].

А с Запада уже надвигалась гроза – Рим не простил Палеологу того, что Восток фактически выскользнул из его рук, и папа Урбан IV (1261—1264) начал деятельную подготовку к новому походу на Константинополь. В первую очередь он потребовал от генуэзцев расторгнуть договор с Византией; те отказались, и тогда понтифик подверг всю Геную интердикту. Его активно поддержали венецианцы, чьи интересы также пострадали от союза Генуи с Византией. В частности, дож Венеции пообещал безвозмездно отдавать корабли соотечественникам, которые пожелают отправиться в поход против византийцев. Становилось очевидным, что Запад формирует широкую коалицию против Византийской империи, с которой бороться оружием – бесполезно; необходимо применять дипломатические средства.

Встревоженный активностью папы, Михаил VIII Палеолог направил ему послание, пестрящее самыми изысканными выражениями. Даруя надежду на унию, он писал: «Тебе бы, как нашему отцу, нужно было предварить нас в этом деле. Но я решился первым предложить тебе мир, свидетельствуя перед Богом и Ангелами, что если ты отвергнешь его, совесть моя не будет в том укорять меня».

В ответном письме понтифик выражал большую радость, благодарил Бога, приведшего императора на путь истины, и высказывал надежду об уничтожении разногласий. Урбан IV пояснил василевсу главное: «Римский престол всегда являлся для королей самым надежным прибежищем во всех затруднительных обстоятельствах». В заключение (а потенциальная угроза всегда лучше способствует миролюбию и податливости контрагента, в душе полагал папа) понтифик напрямую заявил, что до тех пор, пока Византийский император не подчинится Риму, ни один латинянин не придет к нему на помощь против турок или египтян. Но папа словно забыл об угрозе с Запада, а именно она являлась самой актуальной.

Чтобы стимулировать уступчивость Константинополя, папа Урбан IV дал приказание епископу Утрехтскому объявить Крестовый поход против Византии, преследующий своей целью восстановление Латинской империи. А на письма Михаила VIII Палеолога просто перестал отвечать, будто они никогда и не приходили к нему. Опасность усугублялась тем, что бывший Латинский император Балдуин II, явившийся к Сицилийскому королю Манфреду (1258—1266), одному из 11 незаконнорожденных детей Фридриха II Гогенштауфена, предложил уступить свои «права» на Константинополь, чем весьма заинтересовал молодого германца.

Кроме того, подеста Генуи заявил обоим монархам о готовности оказать им помощь силами своих соотечественников, проживавших в Константинополе, в случае нападения пилигримов на византийскую столицу. Понятно почему: Генуя не могла долго находиться в конфронтации с Римской курией. Узнав из верных источников о тайных переговорах правителя Генуи с Манфредом, Михаил VIII пришел в ярость и немедленно выселил всех генуэзцев из столицы[380].

Между тем на исторической сцене появилась фигура, чье деятельное участие в судьбе Средиземноморья во многом повлияло на последующие события и политику Михаила VIII Палеолога – Карл I Анжуйский (1227—1285), брат Французского короля Людовика IX Святого. Молодой человек, ставший настоящим орудием истории, родился в 1227 г., был высок ростом, силен, мужественен, прекрасно сложен и энергичен. Благочестивый, как и его старший царственный брат, но высокомерный и практичный, он был уверен, что Господь избрал его Своим орудием. Говорят, он был мудр и благоразумен, суров и отважен, немногословен, деятелен и тверд на слово.

Помимо этого, Карл являл собой тип настоящего воина – мало спал и постоянно был на ногах, редко улыбался и славился благочестием, как монах. Он всем своим видом показывал, что по праву является достойным отпрыском королевской семьи. Его мало занимали менестрели и шуты, Карл понастоящему был увлечен лишь славой и жаждал приобрести новые владения любой ценой. Именно Карла Анжуйского вызвал на первые роли Римский папа Урбан IV, деятельно занявшийся судьбой Сицилийской короны[381].

Причина очередной интриги в отношении Сицилийской короны заключалась на этот раз в том, что после гибели практически всех прямых родственников по отцовской линии Манфред, князь Таранто, о котором выше шла речь, принял регентство над своим двоюродным племянником 2летним Конрадином (1252—1268), сыном Германского короля Конрада IV (1237—1254). Разумеется, не спросясь об этом у Рима. Папа пришел в негодование и срочно принялся искать других претендентов на этот трон.

Однако граф Ричард Корнуолльский (1227—1272), брат Английского короля Генриха III (1216—1272), один из богатейших людей своего времени, к которому первому обратился понтифик, отказался покупать титул в силу его эфемерности. Тогда папа сделал предложение 8летнему сыну самого короля графу Эдмонду Ланкастерскому (1245—1296), и ребенок с радостью согласился. На протяжении 10 лет Эдмонд именовался «милостью Божьей королем Сицилии» и даже направил своего представителя епископа Херефордского на остров для сборов налогов. Нужно ли говорить, что из этой затеи ничего не получилось?