губ, от близких глаз с расширившимися зрачками у меня окончательно помутнел рассудок. — Сюда никто не войдет? — прошептала она.

Видите? И она попалась на ту же удочку, коли считает меня человеком, которого природа наделила бог весть чем, и потому рядом с моим величеством должна быть женщина, готовая на самопожертвование. Она не способна на такое. Как, в свою очередь, я не способен… На что? А на то, чтобы играть роль великомученика, которая, увы, уготована ее супругу. Поэтому к чему все эти сложности? Все эти смешные формальности, на которые кто теперь обращает внимание? Глупыш… И снова моего лица коснулись ее теперь уже горячие губы, а я с усилием выговорил, не открывая глаз:

— Перестань.

Я сказал всего лишь «перестань», ничего кроме, я даже не назвал ее дрянью, как она сама назвала себя когда-то, хотя в голове у меня размеренно и гулко стучало: «Дрянь… Дрянь… Дрянь…» — только «перестань», но она поняла. Медленно выпрямилась, и я почувствовал, как полыхнуло гневом и ненавистью ее бледное лицо.

— Ты завидуешь ему! Ты просто завидуешь. Хочешь смешать его с грязью, а он в сто раз лучше тебя. Лучше, честнее, благороднее! Он любит меня, и не так, как ты, — ты гадко любишь. Ты себя любишь, а он — меня. Ты даже о моей дочери не подумал…

Ложь! О ней-то я как раз думал, и не просто думал — мечтал, причем, может быть, не меньше, чем о ее матери, но что толку! Не имело смысла спорить с ней, да и не мог я. Даже слова «дрянь» не произнес вслух, оно только стучало в висках. Одно только оно и стучало… Она ушла, захватив с собой (не надев, а захватив) свое отделанное мехом пальто, а открытую коробку с елочными игрушками и ниточку мишуры на полу оставив (роскошной получилась в этом году редакционная елка, и ни одна душа не подозревает, кому мы обязаны этим). Стучало сперва оглушительно громко, потом все тише и тише, и я уже больше не кусал диванного валика, я просто лежал ничком, не шевелясь и ни о чем не думая… А Ян Калиновский, а Сергей Ноженко, а Володя Емельяненко и даже, кажется, Алахватов считают меня мужественным человеком. Мужественным и честным. Почти кристально… Знали б они, до чего докатился этот кристальный человек, когда его доверчиво оставил один на один со своей жизнелюбивой супругой облагодетельствовавший его администратор! Знали б они…

Между нами говоря, мне начинает казаться подозрительным то навязчивое упорство, с которым я на протяжении вот уже стольких страниц настаиваю на своей конечной объективности к Свечкину. Я употребляю слово «конечной», ибо невольно допустил ряд выпадов, носящих скорей эмоциональный, чем доказательный характер. Так, например, я с язвительностью констатировал, что Свечкин-де в отличие от нас, грешных, пишет свою жизнь набело. Но уже тогда у меня шевельнулось сомнение, не предшествуют ли этому окончательному варианту бесчисленные черновики, которые он, аккуратный и самолюбивый, сжигает, как сжег свою «Подготовительную тетрадь»? Ведь не только сцен ревности не закатывал своей возвращающейся за полночь, благоухающей чужими запахами супруге, но даже упрека не позволял себе, разве что забыв в душевном смятении, которое тоже осталось в черновиках, не то что снять, а хотя бы ослабить галстук.

Салютовать бы в честь него, а из головы у меня не идут слова, давненько сказанные безымянным преподавателем о некоем сублейтенанте: «Этот молодой человек пойдет далеко, если обстоятельства будут тому благоприятствовать». Имя сублейтенанта — Наполеон, а пророческие слова эти пришли мне в голову в связи с рассуждениями Алины Игнатьевны о скромных каменщиках. Я подумал тогда, что если паче чаяния и мне суждено вмуровать свой кирпичик в постамент для грядущего человека с тросточкой, то кирпичом этим мог бы стать роман о Петре Ивановиче Свечкине, которому я предпослал бы в качестве эпиграфа давнишнее предсказание неведомого наставника, столь необычным способом вкравшегося в историю.

Это был бы эффектный эпиграф, но ради красного словца я опять-таки пожертвовал бы смыслом и даже истиной — пагубная склонность, от которой, видимо, мне не избавиться никогда. Конечно, истиной, ибо уже в самом выборе эпиграфа таится предвзятость и этакий осуждающий намек на суперменство, которым Свечкин отродясь не грешил. Все гораздо проще. То, что я напишу сейчас, навсегда отведет от меня, надеюсь, обвинения в необъективности.

Все гораздо проще. Эльвира права, бросив мне, что нет ни одного человека на земле, которому Свечкин причинил бы зло. Она не прибавила: «В отличие от тебя», но это подразумевалось, и мне нечего возразить на это. Все, кто так или иначе соприкасался со мной, страдали…

Вы помните, как я катил бочку на Мальгинова, но кто знает, не опаснее ли грубого и жадного гурманства рафинированная духовность? Не разрушительней ли? Стало быть, если я воплощение зла и разрушающей силы, то Свечкин — олицетворение любви, самопожертвования и силы созидательной. Так воздастся же ему по заслугам! Да будет покарано зло! Да восторжествует справедливость!.. Вот и ответ на вопрос, который так долго и безуспешно ставил мой Дон Жуан и который получен не в результате умозрительных построений самонадеянного автора, а эмпирическим путем. Грянет гром, разверзнется земля, и в тартарары полетит дерзкий экспериментатор. Туда ему и дорога!

Думаю, Свечкин с присущей ему лукавой крестьянской прозорливостью, с его чутьем людей (предвидел же он, например, что именно Алахватов смеет опубликовать фельетон) — Свечкин заранее знал, что кончится все так, а не иначе. Жизнь сама расправится со мной — хорошо понимая это, он не счел нужным вмешиваться лично. Лишь однажды в порядке самообороны нокаутировал меня, но это не в счет.

Я уже упоминал в самом начале, что, когда эти записки подойдут к концу, я с изумлением обнаружу, что, говоря по крупному счету, ничего не изменилось в моей судьбе. Где-то в далеком будущем маячит третий брак с самой красивой библиотекаршей мира, которая к тому времени утратит это лестное звание, и молодые ребята, входя в читальный зал, не будут больше застывать в благоговейном столбняке. Еще в будущем есть сын — не для меня, конечно, но — мой. Мой, что бы и как бы ни думал он обо мне. Мой сын…

Что же касается пресловутого кирпичика, то, вероятно, лежащая передо мной стопка густо исписанных листков моей «Подготовительной тетради» могла бы со временем стать романом о Петре Ивановиче Свечкине, но для этого, кроме всего прочего, необходимо два условия. Первое: хоть краем глаза заглянуть в ту, другую, сожженную «Подготовительную тетрадь», где наверняка скрыт золотой ключик от моего потенциального героя. И второе: