ответственно, как к первым. Наоборот. Все дело, думаю я, в первоисточнике, ибо при всем прилежании «Молодые люди» Алины Игнатьевны не вдохновят на рисунки, которые подарило ему «Слово о полку Игореве» или андреевский «Иуда Искариот». Эти лаконичные и страстные наброски потрясают, но когда я упрекнул Володю в том, что он растрачивает свой талант на пустяки, на суету, на вещи, недостойные не только его дарования, но и хотя бы интеллекта, ибо он может сказать людям гораздо больше, он ответил с улыбкой на крупных, с запавшими уголками губах:

— Зачем?

Зачем людям знать правду? — я так понял его. Разве виноваты они в том, что они дети конца? (Пусть остается на совести Володи это утверждение. Лично я себя таким «ребенком» не считаю.) Быть может, рассуждает Володя далее, его еще удастся надолго отсрочить — конец, но в любом случае и под любым дамокловым мечом надо быть достойным того вечного духа, который природе угодно было воплотить в нас, субстанции преходящей. Так говорит Володя Емельяненко, прекрасный художник, которому и в голову не приходит взбираться на какие бы то ни было постаменты. Без претензий и гарантийных писем кладет он свой утилитарный кирпичик.

«Самыми сильными умами, наиболее прозорливыми изобретателями, наиболее точными знатоками человеческой души должны быть незнакомцы, скупцы — люди, умирающие, не объявившись». Не объявившись! Каким утешительным соблазном для неудачников всех мастей веет от этого пассажа гения! Но я не собираюсь морочить себе голову, я отдаю отчет в том, что моя необъявленность иного рода. Все в чем-то превосходят меня. Иванцов-Ванько — в таланте, Василь Васильич — в мудрости, моя жена, дважды бывшая, — в доброте, а Алахватов — в целеустремленности и стойкости; в духовности — Володя Емельяненко. И потому можно ли осуждать Эльвиру, избравшую безошибочным инстинктом женщины человека объявленного?

Конечно, объявленного! Хотите вы или нет, а именно Свечкины, именно администраторы решали во все времена судьбы мира. Наверное, это справедливо, ибо Алахватов, например, тут же врезался бы на машине в столб, а рефлексирующий Володя заплутал бы в переулках. О себе я не говорю — безответственный гонщик, я вмиг бы запорол двигатель. Как никогда, важны сейчас точный глаз и уверенная рука — Свечкин и тем и другим владеет в совершенстве. Самообладание? Но вы сами видели, как ткнул я его в самую пасть смерти, а он отряхнулся и вывел недрогнувшей рукой: параграф номер такой-то. Пока мы запальчиво дискутируем о, быть может, несовершенных, быть может, устаревших правилах движения, пока мы дожидаемся, бездельничая и дымя, правил новых, Свечкин умело ведет вверенный ему автомобиль…

Так хитроумно агитировал я себя, но все доводы разом выветрились из головы, едва в будничных редакционных дверях возникла под конец рабочего дня опушенная мехом, пахнущая елкой высокая и тонкая Эльвира с огромной коробкой в руках. Глаза ее искрились, как арбузная сердцевина с баштана Ивана Петровича. На ходу стягивая розовые перчатки, приветливо поздоровалась она своим слабым голосом с Юлией Александровной, и та испуганно испарилась. (Я числился в «информации» и работал на «информацию», но сидел на прежнем своем месте — начальство щадило мою ранимую душу.)

Никакой елкой она, конечно, не пахла. Во-первых, в наших южных краях наряжают под Новый год не елки, а сосны (именуя их тем не менее елками; эти, правда, тоже есть, но мало и большим спросом не пользуются, так как осыпаются куда быстрее), а во-вторых, ни елки; ни сосны она еще не купила, только собиралась, о чем и сообщила мне, движением фокусника подняв крышку с коробки. Чего только не было тут! Шары и зверюшки, серебристые шишечки и бусы, дождик и мишура… Прекрасный набор, не правда ли? Его только что выбросили, при ней, и никого народу. «В вашем магазине…» — и кивнула на черное декабрьское окно, хотя никакого «нашего» магазина поблизости не было.

— Я разденусь, у вас жарко! — И простроченное, в необыкновенных пуговицах невесомое пальто полетело вместе с пушистой шапкой на стул. С увлечением продолжала она рассматривать игрушки. На ней был груботканый сарафан и малиновая водолазка, нежно обтягивающая тонкую шею.

— Симпатяга, а? — Она подняла двумя пальцами стеклянного кота в сапогах. Полюбовавшись, аккуратно положила на место и вдруг открыто и серьезно посмотрела на меня сбоку.

Что означал этот новогодний карнавал? То ли она забежала ко мне, поскольку оказалась рядом, то ли заглянула в магазин по дороге ко мне… Во всяком случае, она держала себя так, словно эти елочные приготовления касались нас обоих.

В маленьких руках с оттопыренными мизинцами сверкнула ниточка мишуры. Не успел я и глазом моргнуть, как она, точно нимб, воссияла на моей лысине. Эльвира, смеясь, любовалась мною. Я мотнул головой, но мишура не слетела, зацепившись, видимо, за остатки волос. Я скинул ее рукой.

— Перестань, — процедил я, но это не произвело на нее впечатления. Чуть набок склонила она голову.

— Мы сердимся?

Решительно отказывалась она понимать мою угрюмость. Докой, занудой, придирой, ренегатом и, конечно же, оболтусом, полным атавизма, был я в ее глазах. Именно атавизма — это точное словечко, хотя она и не употребила его. Но она ясно дала понять, что современный человек не ведет себя подобным образом.

— Ты прелесть, — сказала она и чмокнула меня еще прохладными с улицы, но мягкими и осторожными, несмотря на порывистость ее движения, губами.

Я сидел не шевелясь. Тогда она вытянула палец и, быстро двигая им туда-сюда, поиграла кончиком моего носа. Дурачок! Ну конечно же, дурачок, хотя и прочитал уйму мудрых книг. Сейчас люди не живут так. Все гораздо проще и гораздо радостней, я просто мрачный и мнительный тип. Да-да, мрачный и мнительный, и еще сумасшедший. «Су-мас-шед-ший», — повторила она по слогам и, совсем расшалившись, как на кнопку, надавила пальцем на мой безответный нос. Мы хандрим? С чего вдруг? Она важно нахмурилась, показывая, как в зеркале, какое непроницаемое, какое смешное у меня лицо. Но уже через секунду морщинки разгладились, и она ласково улыбнулась.

— Глупенький! Разве такая нужна тебе жена! Я ведь ужасно легкомысленная. Стрекоза… Лето красное пропела, оглянуться не успела… Ну что бы ты стал делать со мной? Ты ведь не Свечкин, ты не стал бы терпеть. — Ее тонкие брови съехались, образовав складку на переносице. С пародийной важностью подняла она голову. — Тебе нужна жена добродетельная, заботливая, преданная, умная… Чтобы она всегда ждала тебя и все тебе прощала. А я ведь не могу прощать, — быстро сказала она, назидательно подняв палец. — Я коварная! — Последние слова она прямо-таки выдохнула мне в лицо, и от этого близкого запаха — ее запаха, от близких раскрывшихся губ — ее