был твердо убежден, что начавшего катиться камня не остановить. Изголодавшихся, изнервничавшихся за долгие годы напряженности, преследования и травли рабочих, особенно больших предприятий, нельзя было больше успокоить. Эберт до последней минуты думал, что можно избегнуть общего восстания, если сейчас будет заключен мир и сделаны политические уступки. 8 ноября вечером я участвовал в заседании представителей предприятий, происходившем в зале заседаний президиума партии, я хотел ближе ознакомиться с положением дел на фабриках и заводах и доложить о нем, поскольку его можно было усвоить, находясь на Вильгельмштрассе.

Мне стало совершенно ясно, что должно произойти чудо для того, чтобы берлинские рабочие не оказались завтра утром на улице. Я говорил об огромном потоке крови, который льется с 1914 года, и самым настойчивым образом просил не делать ничего, что повлекло бы за собой новое кровопролитие. Насилия не должно быть ни в коем случае, если поставленная цель может быть достигнута мирным путем.

«Я еще не теряю надежды, — сказал я, — на то, что император до завтрашнего утра отречется, и будут сделаны заявления по поводу других требований, предъявленных рабочими и солдатами по всей империи. Коль скоро император до завтрашнего утра не отречется, я уйду из правительства, чтобы быть вполне свободным».

Из того, что с величайшим спокойствием и обдуманностью говорили представители предприятий, мне стало совершенно ясно, что 9 ноября берлинцы выступят.

«Не позволять стрелять»

В последние дни перед 9 ноября я непрерывно старался в кабинете и в беседах с отдельными членами правительства окончательно выяснить положение. Я высказывал определенную надежду, что социал-демократическим рабочим удастся избегнуть кровопролития, если войска, которые еще могут бороться за императора, не начнут стрельбы.

Я не верю в то, что в Берлине и его окрестностях могут найтись такие войска. События 9 ноября доказали, что в Берлине действительно не было ни одного человека, готового на борьбу за императора. Войска решительно перешли на сторону рабочих. Где были в Берлине верные императору организации, где были офицеры, которые хотя бы единым словом вступились за императора? Да куда вообще делись офицеры и верные императору политические деятели? Ни один человек не видел и не слышал тех, кто позднее стал так храбро говорить и писать.

День крушения

Рано утром, 9 ноября, я позвонил по телефону помощнику статс-секретаря Ваншаффе и спросил его, отрекся ли уже император… «Еще нет, но мы ждем отречения с минуты на минуту». — «Я жду еще один час, и, если он не уйдет, ухожу я».

Около 9 часов я снова позвонил в государственную канцелярию. «Нет еще; может быть, в полдень». — «Мне не нужно так много времени для решения. Пожалуйста, скажите канцлеру, что я оставляю должность. Через четверть часа вы получите письменное заявление… Не следует спешить? Извините, прежде всего, не следует медлить до тех пор, пока станет поздно».

Вскоре после 9 часов утра мое письменное заявление об отставке было на Вильгельмштрассе. Оно гласило:

«Берлин, 9 ноября 1918 года.

Господину имперскому канцлеру.

Вашему великогерцогскому высочеству имею честь сообщить, что настоящим слагаю с себя обязанности статс-секретаря. Примите и проч. Ф. Шейдеман».

Революция

Первый день революции описывали не раз. Особенно — многочисленные герои, притязающие на славу людей, сделавших «революцию». Не хочу вмешиваться в споры специалистов о том, может ли быть революция сделана отдельными людьми. Начало ее было назначено теми, кто позднее желал закрепить за собой патент на 9 ноября, на совершенно другой день, так что им потом пришлось догонять стихийное движение, для того чтобы хотя бы в глазах своих сторонников вовремя и до некоторой степени оказаться во главе движения. Не «революционные старшины» произвели переворот, а возмутившиеся солдаты. Только звучные фразы, заимствованные из русской словесной сокровищницы, были затем, так сказать, доставлены людьми, окружавшими Эмиля Барта, для того чтобы революция приобрела должную окраску.

Берлин и его «нелегальная организация» не были даже «первым очагом революции», ибо Киль и Мюнхен предупредили его. Итак, я отказываюсь от исследования об авторстве революции, так же как и от детской сказки о том, что несколькими ящиками контрабандой добытых снарядов и револьверов можно сокрушить большое государство.

9 ноября было логическим концом проигранной войны, беспримерных лишений и отвращения к военным науськиваниям, которые все еще не хотели успокоиться и играли с преступной мыслью о «последнем усилии». Это был протест против продолжения совершенно безнадежного избиения, которое к тому же — смотри прекраснодушные отчеты о последних месяцах войны — неизменно сопровождалось ложью и извращением истины. Это был именно тот день, начиная с которого не могло уже идти, как шло, и наступление которого мы предсказывали уже много лет. Вся вина за 9 ноября падает на тех, кто, вопреки всем предупреждениям, упорствовал в слепоте во внешней и внутренней политике до тех пор, пока стало поздно; на тех, кто не знал во внешней и внутренней политике никаких средств, кроме грубого насилия, и не хотел понимать, что ни один народ не в состоянии выдержать бремени таких испытаний. Генерал фон Лизинген, 8 ноября «запретивший» революцию, является их типичным представителем. В его лице соответствующий душевный уклад нашел себе, среди общего несчастья, бессмертно-смешное воплощение.

Чего хотела социал-демократия, какой путь она считала правильным, об этом подробно рассказывает эта книга. То, что она не могла привести на этот путь официальную Германию, послужило причиной заключительной трагедии. Ее борьба за признание мира на основах соглашения, без аннексий и контрибуций, ее борьба за внутренние реформы в конституционной комиссии и, наконец, ее самоотверженное, достигающее почти самопожертвования, вступление в правительство — все показывает ее неустанную работу на пути эволюции, который общая опасность, повисшая над народом, сделала единственно возможным и правильным. Точно так же и 9 ноября она была на высоте своей задачи. Мой призыв стать во главе стихийного движения, чтобы предотвратить полную анархию, был общим стремлением партии. Прежде всего, социал-демократам обязан Берлин предотвращением кровавой бани, в которую грозило превратиться 9 ноября. Их представители, раньше всех мой друг Вельс, рано утром, когда на успех движения еще трудно было рассчитывать, пошли в казармы, говорили с солдатами и обратили ужасное возбуждение на путь бескровных мер. Найдись хоть бы один решительный офицерский корпус, с этими смелыми людьми было бы покончено и само движение было бы, может быть, еще раз задушено. Такого офицерского корпуса не нашлось, так же как не нашлось ни одного на практике верного кайзеру командующего. Ничто лучше не доказывает логической необходимости крушения, внутренней опустошенности старого режима и тем самым всемирно-исторического