— Нет, седьмого у нас спектакля не было. Это был свободный день.

— И где же вы его провели? С кем?

Варфоломеев молчал.

— Я жду, Валентин Антонович. Это всего-то полтора месяца тому назад. Седьмое ноября, праздничный день, — повторил Александр. — Неужели у вас такая короткая память?

— Нет, память у меня нормальная, но что именно я делал седьмого ноября... Ах, вспомнил! Дома был, отдыхал. Читал книжку. — Он все теребил пальцами сумку.

— Замечательное занятие. Какую книжку читали?

— Артуро Перес-Реверте. «Кожа для барабана».

— Отличная книга! — одобрил Турецкий. — Весь день читали? И никуда не отлучались?

— Не помню. Кажется, никуда.

— И кто может подтвердить, что в этот день вы были дома?

— Кто? Мама может.

— Мама, конечно, может, в этом я не сомневаюсь, — вздохнул Турецкий. — Мамы чего только не подтвердят, чего только не подтвердят...

— Что вы имеете в виду?

— А знаете, Валентин Антонович, мне ведь придется вас задержать.

— Как? На сколько?

— Пока суток на трое. А там видно будет.

— На каком основании? Вы что? — вскричал танцор. — У меня спектакль вечером!

— Придется пропустить, — вздохнул Турецкий.

— Меня из труппы выгонят, вы что? Куда я денусь-то? Это бесчеловечно! На каком основании?

— На каком основании? У меня, видите ли, есть основания подозревать вас в совершении тяжкого преступления. Нужна биологическая экспертиза, дактилоскопическая, потом следует провести опознание. Все это удобнее делать, имея вас, извините за невольный каламбур, где-нибудь поблизости. Чтобы не искать. Как Андрея Маслова.

— A-а!! Так вы хотите «повесить» на меня Новгородского? — взвизгнул танцовщик.

— Кажется, вы не знали его фамилии? — как бы удивился Турецкий.

— Знал, конечно! Только меньше знаешь, крепче спишь! На черта мне вам про него рассказывать? Вы меня от них отмажете, что ли?

— От кого?

— От всех этих деятелей, клиентов наших. Андрей попробовал Новгородского шантажировать, и что? Начал пугать его, что выступит в телепередаче какой-то. Типа «Стирки». Дурак! Приехал из своего Коврова, думал, все эти «Стирки» и «Окна» про живых людей с улицы делаются. Я ему, дураку, объяснял, что там статисты из одной программы в другую перепрыгивают. Новый грим, парик — вот и новый образ.

— Маслов шантажировал Новгородского? — пепе- бил Турецкий.

— Пробовал. Ему, видите ли, машину срочно захотелось. Всего-то пару месяцев как в труппу попал, а уже «рено» ему подавай! И начал выклянчивать у Новгородского. А тот с машиной не спешил. Тебе, говорит, еще рано. Еще не отсо... не отработал на машину. Да и вообще, этот Новгородский, он мальчишек предпочитал. Совсем салаг. С нами уж так, до кучи. Мне двадцать два — так он мне прямо в глаза говорил, что я для него староват. Андрею девятнадцать, так и то... Не больно-то Жорж им увлечен был. А вот когда его младший брат из Коврова приехал, вот тут у Жоржа глаза и заблестели. А Андрей, вместо того чтобы брата в хорошие руки пристроить, отправил его назад, в Ковров, да еще сдуру пригрозил Жоржу телевидением. И все. Где тот Андрей? Никто не знает! А у меня мама старенькая, я у нее и кормилец, и опора, и единственная радость!

— Я очень сочувствую вашей маме. Тем не менее, Валентин Антонович, вам придется на несколько дней подзадержаться, — произнес Турецкий.

— Я имею право на звонок, — совсем уж по-киношному произнес Варфоломеев.

Раздался звонок в дверь. Звонок был коротким, слабым, словно тот, кто стоял за дверью, долго колебался, позвонить или нет.

— А, Оленин, пришел? Ну проходи. — Юрий Максимович отступил, пропуская Митю в квартиру. — Раздевайся. Хорошо, что пришел.

Митя стащил куртку, повесил ее на вешалку и все медлил, топтался в прихожей.

— Ну, что же ты? Не стесняйся, проходи.

— Мама просила поздравить вас с праздником. Вот, подарок от нее.

Оленин неуклюже сунул в руки учителя пакет.

— Спасибо Марине Борисовне. Действительно, Новый год на носу. Двухтысячный! Подумай, Митя, заканчивается целое тысячелетие! А впереди у тебя, Митя, поступление в университет. Хочется в универе учиться? Конечно, хочется. Не в армию же идти. Правда, ты уже столько двоек нахватал, что следует подумать об армии. Исправлять думаешь? Молчишь? Ну что мы здесь в прихожей, как неродные? Пойдем, я тебя чаем напою. Иди в кабинет, я сейчас.

Митя прошел в кабинет, где всего полгода назад он сидел рядом со своим тогда еще божеством, упивался сытной едой, которая после походного голода казалась неправдоподобно вкусной...

И все, что случилось потом, тоже казалось неправдоподобным... Но оно случилось, Митя помнил об этом каждую минуту. И пришел сюда потому, что ему не давал покоя мамин рассказ о пропаже картин. И потому, что Максимыч закидывал его двойками преднамеренно. И что-то нужно было со всем этим делать. Митя хотел попросить учителя, чтобы его перевели в другой класс.

А пока он рассматривал картины, пытаясь отыскать те, о которых говорила мама. В прошлый раз, летом, он не слишком-то разглядывал стены кабинета и, конечно, не запомнил досконально, какие именно полотна их украшали.

Юрий Максимович внезапно распахнул дверь, словно стоял за ней и наблюдал за ним в какое-то невидимое Мите отверстие. Он вкатил сервировочный столик, на котором стоял графинчик с коньяком («Ни за что не буду пить!» — дал себе зарок Митя), крупные, нарядные мандарины в вазочке, дорогие конфеты и аккуратные бутерброды с черной икрой. Чайные чашечки белого фарфора, столь же изящный, почти прозрачный высокий чайник. Все изысканно, красиво и... порочно. Почему-то теперь Митя ощущал присутствующий здесь порок почти осязаемо, словно дурманящий аромат восточных палочек.

— Садись, Митя. Что ты стены разглядываешь? Картины нравятся? А мне казалось, ты не особый ценитель изобразительного искусства, — усмехнулся учитель, опустившись в глубокое кресло напротив мальчика.

Он разлил чай, затем налил на дно пузатых бокалов коньяк.

— Я пить не буду! — заявил Митя.

— Боже, сколько категоричности! — рассмеялся Юрий Максимович. — Кто же тебя заставляет? Не пей. Мой долг хозяина наполнить твой фужер, не более того. А я выпью. Коньяк, между прочим, отменный!

Юрий Максимович смаковал коньяк, откровенно разглядывая Митю. И под этим взглядом, уверенным, холодным, властным, силы мальчика, силы, которые он мучительно долго собирал для этого визита, для предстоящего разговора, они таяли, уходили, растворялись в чужой воле.