— Расскажите о вашем финансовом положении. Кто занимался денежными вопросами? — спросил Ньюэлл.

— Конечно, он, — ответила Мария со смешком. — После того, как я перестала сама зарабатывать, он сказал, что надо закрыть мой банковский счет. Сначала Эдвард сам делал все покупки по пути из офиса домой, а потом заказал доставку на дом.

— Какой контакт с окружающим миром у вас сохранился к концу семейной жизни?

— Никакого, — спокойно ответила Мария. — Он позаботился о том, чтобы у меня никого не было и не к кому было бежать.

— А сейчас, мисс Блоксхэм, объясните нам, что произошло в день вашего ареста, — попросил Ньюэлл.

Мария подняла голову и посмотрела на потолок. Она почувствовала, что волосы у нее на затылке мокрые, а плечи напряжены. Присяжные заерзали на своих скамейках в ожидании дальнейших откровений. Инспектор Антон наклонился к уху Имоджин Паскал и что-то прошептал.

— Хорошо, — ответила Мария, радуясь тому, что ее рассказ вышел на финишную прямую. — Я расскажу вам о том дне. Он начался, как все остальные ненавистные, отрицающие жизнь дни. Эдвард ушел на работу в отвратительном настроении. Одной из моих обязанностей было написание ответов на то, что он называл почтой поклонников. Он сказал, что я писала недостаточно длинные письма и что в одном из них обнаружилась орфографическая ошибка. Я писала письма от руки, исчерпывала тему и зачастую не знала, что еще придумать. В любом случае он хотел, чтобы я переписала их все…

Ярость Эдварда стала еще более холодной и изощренной. В последние два года он очень редко бывал весел и доволен. Мария знала почему. Хотя Эдвард был кузнецом своего собственного несчастья, винил он в нем только ее. Его начало раздражать то, что он, казалось, уже ничем не мог задеть жену. Она полностью ему подчинилась. Ощущение того, что ее жизнь уже не может стать более бессмысленной, сняло нервное напряжение, которое Мария испытывала, когда ей было чуть за тридцать. Она уже не могла пасть ниже, и понимание этого работало как лучшее успокоительное. Она говорила только тогда, когда к ней обращались, никогда не спорила и не перечила. Она выполняла все указания и соблюдала все правила. Иногда по вечерам замечала, что могла просидеть несколько часов, глядя в стену, не замечая течения времени…

— Перед тем как уйти, — сказала Мария присяжным в зале суда, — Эдвард сказал мне, что я должна понять, как мне повезло. Он сказал, что, если я идеально напишу письма, он будет щедрым и позволит мне вечером воспользоваться лезвиями, потому что устал от того, что я болтаюсь у него под ногами. Последние пять лет замужества Эдвард прятал их от меня, так как боялся, что я покончу жизнь самоубийством, если он не будет за мной наблюдать. «Два разреза», — сказал он мне в то утро. По каким-то непонятным причинам Эдвард решил подарить мне двойное удовольствие. Только вот он знал, что мои ноги этого уже не выдержат. Он сказал мне о лезвиях, прежде чем уйти, для того, чтобы я весь день об этом думала. И я действительно думала.

Утро я провела за обычными делами по хозяйству: стирала и мыла. Потом поработала в саду, но недолго, так как знала, что на письма уйдет два или три часа. Когда я села за кухонный стол, готовая писать, то почувствовала, как по внутренней стороне бедра течет кровь. Разошелся недавний разрез. От обилия шрамов ткань плохо заживала. И тогда меня осенило. Я не собиралась лечить его. Я пошла в ванную комнату и полила на рану медицинским спиртом, практически не почувствовав, что он жжет. Помню, что мне захотелось оторвать кожу от моих ног и истечь кровью до смерти.

Мария посмотрела на Джеймса Ньюэлла и по его спокойному виду поняла, что все идет хорошо. Имоджин Паскал читала какие-то документы, инспектор Антон сидел, выпятив грудь и скрестив руки. По его внешнему виду Мария поняла: что бы она ни говорила, он ей никогда не поверит.

— Вы наложили на рану повязку? — спросил Ньюэлл.

— Да, накладывала трижды. И каждый раз повязка пропитывалась кровью. Когда мне наконец удалось остановить ее, я поняла, что мне нельзя больше рисковать и резать себя, а даже если б и порезала, это было бы абсолютно бессмысленно. Вот уже несколько месяцев я не чувствовала себя от этого лучше. Все это превратилось исключительно в зрелищный вид спорта для Эдварда. Я продолжала резать себя лишь потому, что мне было проще сделать это, чем объяснять ему, что мне этого больше не нужно.

В зале суда было слишком жарко. Кондиционер надрывно выл, и Мария чувствовала, что ей нечем дышать. Она позволила себе на несколько секунд закрыть глаза. Инспектор Антон неодобрительно хмыкнул. Даже с закрытыми глазами она знала, что это он.

— Я не хотела умирать, — сказала Мария. — Несмотря на то что была совершенно несчастной и чувствовала, что нахожусь в безнадежной ситуации, я пока еще не хотела расставаться с жизнью. Но точно знала — не подозревала или представляла, а именно знала, — что Эдвард не остановится, пока я не умру! Я ему надоела. Во мне уже не осталось ничего, что можно было бы сломать и контролировать. Я делала все, что он мне говорил… — «Насколько он знал», — мысленно добавила она. — Единственное, что я могла тогда ему дать, — это возможность посмотреть, как я умираю с лезвием в руке на полу в ванной. Я не знаю, как долго Эдвард собирался ждать моей смерти, но он науськивал меня резаться все чаще и чаще. В то утро, когда он сказал, что разрешает мне порезать себя два раза, я знаю, что он ждал чего-то исключительного. И, если честно, я боялась, что поддамся и сделаю так, как он хочет.

Мария заставила себя посмотреть в сторону присяжных. Это был их момент истины, то, ради чего они каждый день приходили в суд и сидели здесь в жуткой духоте. Джеймс Ньюэлл советовал ей обратиться к присяжным с максимально личностным сообщением.

— Я принялась писать письма и старалась делать это хорошо, но сильно нервничала. Пытаясь успокоиться, выпила несколько чашек чая. Я старалась убедить себя в том, что мне показалось, будто я услышала зловещие нотки в голосе Эдварда. Периодически я проверяла, не течет ли кровь из разошедшегося разреза. Боль от раны усиливалась. Я пыталась придумать способы, при помощи которых могла бы улучшить его настроение. Дом был в идеальном состоянии. На мне была одежда, которая ему нравилась, и моя прическа была аккуратной. В холодильнике лежал стейк, и я заранее нарезала овощи. Вроде бы все было нормально, но я нервничала и не могла найти себе места. Я пыталась убедить себя, что все хорошо, но это было не так. В голове у меня тикали часы, начался отсчет времени. Было такое чувство, словно я уже держу лезвие в руке, а он сидит на кровати, смотрит, дает указания и советы. По мере того как Эдвард все больше возбуждался, он подходил к открытой двери в ванную, чтобы лучше видеть, что я делаю.

Мария посмотрела на судью, которая, наклонившись, положила подбородок на сложенные ладони.

— Он ненавидел меня, — продолжала она. — Мне потребовались годы, чтобы понять это. Я не знаю, почему он меня ненавидел. Я так и не смогла узнать правду и никогда не осмелилась бы спросить, что сделало его таким. Единственное чувство, которое он ко мне испытывал, было презрение. Возможно, я сама в этом виновата. Быть может, ему была нужна сильная женщина, которая могла бы дать ему отпор. Если это так, то он ошибся в выборе партнера. Как бы там ни было, в тот день его ненависть была холодной, как ледяная вьюга, и я чувствовала ее в доме, словно сквозняк.