и которую мы называем организмом (и частью которого они являются) вместе со всей системой полностью, так чтобы организм мог выжить»472. Боюсь, это — чушь, даже если она исходит из-под пера столь великого человека, как Хайек. Комментарий Эбенстайна: «Его работа здесь также была в традиции Канта…»473. Это не так.

Вместо критического осмысления трудов Хайека по психологии Эбенстайн удовлетворился соотнесением их с окружением: венским кружком, логическим позитивизмом и работой Эрнста Маха. Ограничив себя таким изложением, Эбенстайн создает впечатление, будто то, что Хайек написал и высказал, имеет смысл и научную достоверность. В случае «Сенсорного порядка» дело обстоит кричаще не так. Биография, составленная Эбенстайном, неудовлетворительна во всем, кроме одного аспекта: она предоставляет много сырой, полезной информации.

Можно было бы добавить, что когда-то в молодости я изучал физику и читал Маха и логических позитивистов. В конце 1950-х гг., когда Dover Publications решили переиздать классические труды Маха, издатель пригласил меня подготовить новое вступление к этому изданию, что я и сделал. Суть его была в том, что «Анализ ощущений» — подробное описание психофизического параллелизма — представляет главным образом исторический интерес474. Краткий отрывок из эссе Маха демонстрирует, что «Сенсорный порядок» — по сути, его повторение. «Цвет — это физический объект, если мы рассматриваем его зависимость, например, от источника его излучения, от других цветов, от температур, от пространств и т.д. Когда мы рассматриваем, однако, его зависимость от сетчатки глаза … это психологический объект, ощущение»475.

Моя работа, посвященная боли, в 1950-х гг. главным образом была мотивирована вызовом разобрать так называемую «проблему тела и разума». В XIX в. психология — в то время новая «наука», предложенная в Германии Густавом Теодором Фехнером (1801‒1887) и Вильгельмом Вундтом (1832‒1920), «решила» эту проблему с помощью теории «психофизического параллелизма». В психоанализе та же самая проблема проявилась в форме «истерии» или «конверсионной истерии» — терминов, означающих якобы таинственное превращение психического (умственного) конфликта в физическое (телесное) заболевание. В своей первой книге «Боль и удовольствие: исследование телесных ощущений» я неуверенно попытался решить эту проблему, показав, что ощущения неотъемлемо субъективны и, следовательно, реальны по определению476. Позднее, под влиянием Джорджа Мида, я пришел к точке зрения, что разума как такового нет. Что, подобно психическому заболеванию, термин «разум» является метафорой, и следовательно, разум не может быть ни здоров, ни болен. И что, когда мы говорим об умах как сущностях, мы должны говорить о личностях, о многочисленных «я» и субъектах морального выбора, которые совершают поступки477.

Хайек против сциентизма

На мой взгляд, наиболее значимым в работе Хайека является его постоянная и мужественная оппозиция научному редукционизму, который он называл «сциентизмом», особенно в экономике, его собственной области. Эта сторона вклада Хайека в дело свободы недостаточно подчеркивается либертарианцами. Иронично то, что и сам Хайек не полностью признавал влияние этого вклада на психиатрию и его роль в разоблачении оправданий для принуждения, обосновываемых психиатрическими пророчествами. Книга Хайека «Контрреволюция науки» (1955) представляет развернутую критику сциентизма в гуманитарных «науках». Он писал:

Cциентистский, в отличие от научного взгляда, — не беспристрастный, а, напротив, крайне предвзятый подход, при котором до рассмотрения предмета исследования заявляется о том, что наиболее подходящий метод исследования уже известен… общественные науки в узком смысле слова есть то, что раньше называли «моральные науки», которые рассматривают сознательные или обдуманные [siс] поступки человека, которые личность выбирает, когда ей доступен выбор между разными курсами действий, и здесь ситуация весьма отличается [от ситуации в физических науках]478.

Пусть и несколько запутанно, Хайек подтверждает здесь здравое различение между действием, решением и выбором, с одной стороны, и со случайностью, событием и происшествием — с другой. C положительной стороны Хайек заслуживает нашего восхищения за прямую критику применения математической экономики к важнейшим вопросам общественной политики, формирующим основу, на которой экономические отношения выстраиваются. Он говорил в интервью: «Не хочу быть невежливым по отношению к моему старому другу, покойному Оскару Моргенштерну, но, хотя я считаю его книгу [«Теория игр и экономическое поведение»479 О. Моргенштерна и Дж. фон Неймана. — Т. С.] великим математическим достижением, первая глава, имеющая дело с экономической теорией, просто ошибочна. Я не думаю, что теория игр внесла важный вклад в экономическую теорию, но это очень интересная математическая дисциплина»480.

Вечером 10 декабря 1974 г., накануне церемонии награждения, Хайек выступил на Нобелевском банкете. В этом выступлении, а также в своей речи на церемонии награждения он выразил уверенность в том, что настоящей наукой экономическая теория не является. Он мужественно заявил, что учреждение Нобелевской премии по экономике создает ложное впечатление, будто экономическая теория является наукой: «Теперь, когда Нобелевская премия по экономической науке учреждена, можно испытывать только глубокую благодарность за то, что тебя на нее номинировали в качестве одного из лауреатов… тем не менее должен признаться, что, если бы со мной консультировались заранее, следует ли учреждать Нобелевскую премию по экономике, я бы решительно высказался против этого». Он поступил бы так, продолжал Хайек, опасаясь, что

Нобелевская премия наделяет индивида авторитетом, которым в экономике не должен быть наделен никто. В естественных науках это значения не имеет. Влияние, которое здесь индивид оказывает, распространяется в основном на его коллег-экспертов, которые быстро поставят его на место, если он выйдет за пределы своей компетенции. Однако влияние экономиста — это главным образом влияние на непосвященных: политиков, журналистов, социальных работников и общество в целом… Я не уверен в желательности того, чтобы усиливать влияние нескольких отдельных экономистов столь церемониальным и впечатляющим признанием их достижений, возможно, далекого прошлого. Поэтому я склонен предложить, чтобы вы требовали от лауреатов клятву скромности, нечто вроде клятвы Гиппократа — никогда не переступать в публичных заявлениях границ своей компетенции. Или вы могли бы, по меньшей мере при вручении премии, напоминать получателю мудрый совет одного из величайших людей в нашей области Альфреда Маршалла: «Исследователи общественных наук должны опасаться публичного одобрения: зло пребывает с ними, когда люди хорошо говорят о них»481.

В своей Нобелевской лекции, откровенно озаглавленной «Претензии знания» и представляющей собой краткое изложение критики сциентизма, впервые сформулированной им в 1942 г. и подробно изложенной в книге 1955 г. «Контрреволюция науки», он пишет:

Cостоявшееся совсем недавно учреждение премии памяти Нобеля в области экономических наук являет собой важный шаг в том процессе, который, по общепринятому мнению, в значительной степени придает данной науке достоинство и престиж, присущие