толковать?

Вбил я колья вокруг первого зарода, пошёл к другому. Колья и тут уже заострены, как пики.

К обеду управились.

Взявшись здоровой рукой за изгородь, начал отец её шатать. Обычно.

Пошатал и отступился. Доволен, нет ли, определить по лицу его трудно.

– Коровы, – спрашивает, – не завалят? – хотя и сам знает ответ.

– Какие, – говорю – коровы… Трактором не спихнёшь.

И повторяется всё это ежегодно.

Люди наши копны, зароды и остожья называют «истоминскими». Это как знак качества. Отцу благодаря. «Либо совсем не браться, – как он говорит, – а взялся делать, так уж делай». Ну и понятно. Я с ним не спорю. И я, чтоб честь семейную не уронить, стараюсь. Как могу.

– Пойду, – говорит отец. Топор под мышку сунул, зажал рукой его – не выпадет.

– Я, – говорю, – спущусь в согру, смородину проверю.

– Нет там смородины.

– А ты как знаешь?

– Был.

– На кедры гляну, шишка есть?

– Маленько было… Кости намять, иди, раз хочешь.

Пошёл отец, с ноги на ногу переваливаясь. Смотрю ему вслед. Старый. Сердце заходится. И думаю:

«Медведь медведем… И я, наверное, такой же, со стороны ж себя не вижу».

Не бывают от осинки апельсинки…

Сходил я в болото. Шишка какая и была, её давно кедровка сбила. Не нашёл даже и паданки, гнус растащил.

Значит, зимой будет бескормица. Сюда и соболь «баргузинский» не придёт из-за Ислени. Бить будут местного охотники.

Домой вернулся.

Отец уже и в бане побывал. Сидит за столом. С жёлтым вафельным полотенцем на плечах. В белой распущенной нижней рубахе. Волосы мокрые, причёсаны на правый бок. И вид счастливый у него – явно, что «медоухи» уже «тяпнул». Зелёная эмалированная кружка, с золотым от перги краем, на столе перед ним – доказательство. И на здоровье. Дело-то сделано – загородили.

– Ну вот, – говорит мама. – Слава богу. То хоть самой сиди там, карауль. Эти коровы…

– Сломают, наверное? – говорит отец. И на меня взглянул. Не улыбается.

– Ага, сломают, – отвечает мама. – Смеёшься, чё ли?

– Кто его знат…

– Да ладно уж… Загородили. Теперь спокойно на душе.

И это повторяется из года в год. И повторялось бы, и повторялось – не надоест.

Тебе и вечность: смотрю на них – на маму и отца, – не наглядеться. Отец и мама.

Пообедал я. И медовухи кружку прежде выпил. От ещё одной, предложенной отцом, отказался. Напиток хитрый и коварный. Вроде и трезвым, выпив, пребываешь, а ноги ватными становятся – пойдёшь куда, и подведут, – и нападает на тебя веселье беспричинное. Кто настоящую не пробовал, тому не объяснишь. А остальное – просто бражка, пусть и с мёдом.

Мама:

– И хватит ему. Ему ж идти.

Отец:

– Да чё уж там, пока парная-то… так, для жалутка в качестве лекарства.

– Но, я и вижу, – мама говорит. – Если язык уж заплетается… Лекарство.

– Не сочиняй-ка… Заплетается. Наскажешь.

Вытер ладонью с губ отец пергу и говорит:

– Она всё видит… ну и баба.

А я сижу и думаю:

«Как хорошо-то».

В баню, решил, схожу вечером. Если и выстынет совсем, отец подбросит дров, пообещал. Пошёл к двери.

И мама:

– Опять куда-то?

– На рыбалку.

– После работы, отдохнул бы.

– Вот на реке и отдохну.

– Ну, неуёмный. Не будь там долго.

– Как получится.

– Не как получится, а постарайся…

– Постараюсь.

– С Богом.

В кладовке спиннинг взял, отправился на Кемь.

Спустился под крутой, высокий яр, обсыпанный хвоей сосновой, меньше зелёной, больше бурой. Сел на бревно, изрезанное письменами: «А» плюс «Б» – равняется любви, конечно. Сижу и млею. Здесь бы и жил, не уходил бы. Вода в реке – как изумруд. «Цветёт». Тину лохмотьями проносит. Будет мешать блесну проводить, думаю, за якорем тащиться станет.

Прыснули мальки на середине плёса, словно сок из сжатого лимона брызгами. Окунь, понятно, или щука их гоняет.

Собрал спиннинг, стал прокидывать. Сразу же, со второй проводки, и взяла. Леска крепкая, не заморачиваюсь, ходом вытащил на берег рыбину, до усталости её не изводил. Три или четыре килограмма, нормально.

Тут же, на этом плёсе, вытащил ещё одну, такого же размера. И как обрезало.

Камешником береговым поднялся выше. В курье Лешего, так её в народе называют, ещё двух выловил. После схватил какой-то «крокодил» и, несмотря на леску прочную и крепкий поводок, блесну «уловистую» оторвал – дзинькнула леска, как струна, и только. Другой блесны с собой не захватил. Домой подался.

Блесна была такая – «черноспинка». С нею в губе теперь походит хищница, а то и в пасти. Ладно, что не таймень с блесной уплыл, тому так навредить было бы жалко. Буду искать такую же. Там, в Ленинграде.

Щук, чтобы Буска их не растерзал, в сени занёс, спиннинг поставил в кладовку. В дом захожу.

Отец в горенке, телевизор смотрит. «Международную панораму». С чем-то, слышно, соглашается, а с чем-то – нет, категорически.

– Утешился? – спрашивает мама.

– Не совсем, – говорю.

– Так на реке, наверное, и жил бы?

– Жил бы, – говорю.

– Дак оставайся.

– Не могу.

– А чё так?

– Дела великие ждут в Ленинграде.

– Ну, раз великие, тогда – конечно… Друг твой к тебе заходил, – говорит мама.

– Какой? – спрашиваю. – Андрюха Есаулов? Или Рыжий?

– Да нет, не эти. Витя Гаузер.

– Он что, приехал?

– Был-то раз здесь, приехал, значит… Ждёт тебя дома, баню топит.

– Вот и отлично… Там щуки, в сенях. Выпотрошишь?

– Хорошо.

– Можно поджарить.

– Разберёмся. А ты-то будешь есть?

– Да я же к Маузеру, в баню.

– И до утра?

– Да ну, ты что? Дверь, – говорю, – закрой, чтобы не ждать меня, на всякий случай, а окно моё оставь открытым.

Улыбается:

– Так, значит, парень, до утра.

– Ой, мама, мама, как получится.

– Когда, Олег, ты повзрослеешь?

– Старик уже. Куда взрослее?

– Ну, остарел, как мы с отцом… А как получится, я знаю. Красивыми-то мы, может, и не были, а молодыми быть пришлось.

– Вы и сейчас ещё ничё.

– Дак и понятно.

– И красивее нет вас.

– Кто бы спорил.

– Ну, я пошёл.

– В таких штанах?

– А чё штаны?.. Штаны нормальные.

– Сынок, хоть нас бы не позорил.

– Скоро стемнеет, кто увидит?

– Как не стемнело бы, а разглядят. И в клуб, наверное, пойдёте…

– Мне, мама, не во что переодеться. Я ничего с собой не брал.

– Нашли бы чё-нибудь уж. Кольчины… в шкафу какие-то висят.

– Не надо Кольчиных.

– Или отцовские вон, от кустюма…

– Мне ж не на свадьбу… Я пошёл.

– Вредный какой… Иди, иди. Не загуляйся.

– Буду скучать.

– Давай, давай… Он не на свадьбу… И пора бы.

– Чё, мам, созрел?

– Не перезреть бы… Холостяком так и останешься.