— Ну, естественно, — снова с нескрываемым сарказмом хохотнула Галадриэль. — Если Хугин — за, то Мунин — против.

— Нет, то есть, что так жить нельзя, ты прав, — продолжала Мунин. — Это, по-моему, каждый здравомыслящий человек понимает. Но это же не повод, чтобы запереться в глухой деревне и провести остаток жизни в пьянках, ничегонеделании и размышлениях о судьбах России! Это наша страна, и нам в ней еще долго жить!

— Увы, это уже их страна, — хладнокровно произнес Митрандир. — И нечего взывать к патриотизму: я присягал красному знамени, а не трехцветному.

— Тебе-то что, Митрандир: ты инвалид, — возразила Мунин. — А ты, Хугин? Ты же учитель! И не просто учитель, а историк! Ты же не просто работаешь с детьми, ты строишь будущее нации!

— Работал, — усмехнулся Хугин. — После ноябрьских праздников уволили. Кстати, рассказать, за что? На праздники по случаю каникул у нас была дискотека. Меня поставили дежурить. Поначалу было все, как всегда. А где-то уже ближе к ночи из туалета доносится крик: «Помогите!». Я бегом туда, распахиваю дверь — и тут же мне на шею вешается девица. Совершенно, заметьте себе, голая. И продолжает вопить: «Насилуют!».

— Динамо второй степени, — прокомментировала Галадриэль. — Или даже скорее ближе к третьей.

— Ага, вам смешно, — огрызнулся Хугин. — А мне — не очень. Допросы, отпечатки пальцев, показания свидетелей, и все такое прочее. Уголовное дело, правда, закрыли, но из школы на всякий случай уволили. Нет, я и раньше догадывался, что дети готовы на все, чтобы ничему не учиться, но чтобы вот так… Между прочим, в том туалете милиция знаете что обнаружила? Использованный презерватив, два окурка дешевых сигарет и бутылку из-под «Сэма». Хорош натюрморт, а?

— «Сэма»? — удивился Митрандир.

— Самогона, — пояснил Азазелло.

— Ну да, самогона, — кивнул Хугин. — Пятнадцать рублей поллитровка. Бабушки-пенсионерки детишкам продают. И приговаривают: «На здоровье, милок». На лекарства зарабатывают. А что поделаешь, пенсия-то сами знаете какая, да и ту платят не всегда. Зато как рады детки! Нахрюкаются до поросячьего визга и считают себя героями! Ты, Мунин, что-то толкуешь про строительство будущего нации? Ты извини, но я не хочу, чтобы этакое вот будущее стало настоящим. Нам нечего больше сказать глухой стене, только и всего.

— Н-да, — протянул Митрандир. — Вот и я так же думаю. Мы с Кирой из-за этого даже своих заводить не стали. Чего доброго, как раз к очередной войне и подросли бы. Ну да ладно. Ставлю на голосование. Кто за официальный — подчеркиваю, официальный! — самороспуск клуба? Галадриэль, считай! Я и так вижу, что большинство, но мне для протокола нужна точная цифра.

Пути ушельцев

Пусть живут, как хотят, ну а мы с вами — тропкою тесной:

Самовар, философия, колба и чаша вина.

Так в безлунную ночь нам откроется суть Поднебесной.

Мы запомним ее…  —

Галадриэль, аккомпанируя себе на гитаре, пела своего любимого Гребенщикова.

Отчаянный гудок, заглушив песню, оборвался страшным ударом, лязгом буферов и звоном сыплющихся стекол.

— Кажись, приехали, — флегматично подытожил Митрандир.

Вагонные двери с шипением распахнулись.

— Граждане пассажиры, поезд дальше не пойдет, головной вагон сошел с рельсов, — донеслось откуда-то сверху. — Повторяю, головной вагон сошел с рельсов.

Хугин выглянул в окно и присвистнул:

— Ничего себе!

Первый вагон, ощетинившись выбитыми стеклами, боком стоял на шпалах. А рядом лежал сплющенный в лепешку автобус — по счастью, пустой.

То ли шофер понадеялся проскочить по переезду под самым носом поезда, то ли у него прямо на рельсах заглох мотор — но машинист не успел затормозить, и поезд всей своей массой долбанул по «Лиазу», смяв его, как детскую алюминиевую игрушку.

— Ладно. Вылезаем…

Митрандир помог Галадриэли выбраться из вагона, перекинулся несколькими словами с толстой бабищей в оранжевой безрукавке, выстроил на дороге свой отряд и с убитым видом сообщил:

— Поездов в ту сторону сегодня, очевидно, уже не будет. Единственный автобус на Захолустово — вон он, на нем мы тоже никуда не уедем. Ловить попутку бесполезно. В кабину такую ораву просто не втиснешь, а в кузов нас не возьмут, это запрещено. Выход один: идти в Воскресенское пешком. Плестись нам туда часов восемь. Поэтому проверьте одежду, обувь, рюкзаки, чтоб ничего не мешало и не натирало.

— Все в порядке? — полуутвердительно спросил он минут через пять. — Тогда… ты… ты… и ты — в хвост колонны. Будете следить, чтоб никто не отставал. А ты расчехляй гитару.

И, набрав в грудь побольше воздуха, он рявкнул так громко, что бабка в оранжевой безрукавке присела от испуга:

— В походную колонну! Напра-во! Шагом… арш!

Разномастные башмаки нестройно загрохотали по грязному льду.

— Песню… запе-вай!

И над одетым в снежную пелену лесом зазвенела никогда здесь до того не звучавшая песня:

А Эльберет Гильтониэль

Силиврен пенна мириэль…

— Гы-ы! Смотри, туристы! — заржал какой-то тип в кожаной куртке.

— Не смейся, дурак! — оборвала его бабка. — Была б у нас армия такая…

До Захолустова добрались еще засветло. Сделали небольшой привал и, наскоро перекусив сухим пайком, вновь тронулись в путь — теперь уже не по шоссе, а по лесной дороге, уже слегка присыпанной рыхлым снегом.

— Послушай-ка, Азазелло! — спросил Хугин, указывая на дерматиновый тубус, торчащий из рюкзака рыжего парня. — Ты что это за чертежи с собой повез?

— Какие чертежи? А-а, это. Там не чертежи, там эльфийский замок.

Хугин понимающе кивнул. Эльфийский замок, нарисованный гуашью на ватмане, занимал в клубе почти всю глухую стену. Может быть, это звучит странно, но от него исходила не то чтобы магия, но какая-то совершенно особая, воистину эльфийская энергетика. Пить крепкое или петь матерное у его подножия казалось кощунством.

Таких мест всегда было мало. Сейчас их уже почти не осталось.

«А скоро не останется вообще», — подумал Хугин.

В лесу уже совсем стемнело, и красные стволы сосен казались черными.

— Подтянись! Не растягиваться! — периодически покрикивал Митрандир.

Казалось, лес никогда не кончится. Но внезапно он оборвался. Дольше было ровное заснеженное поле. А за полем, на фоне бесконечной черноты, мерцал одинокий живой огонек.

— Вот оно, Воскресенское… — тихо произнесла Галадриэль.

Но огонек был дальше, чем казался. Он становился то ярче, то слабее, то вовсе угасал, заслоненный каким-то не то столбом, не то деревом, пока, наконец, не стал освещенным окном, отбрасывавшим на снег темную тень латинского креста.

— Что ж вы так поздно-то? — участливо спросил Коптев.

— Да что, — махнул рукой Митрандир, — попали в аварию у Черногрязского переезда и двадцать пять камэ топали пешим порядком.