окажемся перед очень неприятным выбором. Либо мы поднимаем весь флот, поднимаем Небесный Город и уходим из Мидгарда за Море — да не за это, а за Верхнее! — искать мир, который согласится принять нас в себя. Или мы перестаем быть сами собой и становимся никем.

Все молчали. У смертных людей была еще надежда не дожить до гибели Мидгарда. Но фаэри не знают старости, и бессмертные их сущности неразрывно связаны с породившим их миром…

— Неужели настолько плохо? — спросил кто-то из присутствовавших.

— Ты не был там, Дароэльмирэ, — ответил ему Тилис. А я был. Там самое солнце лишено пламени, это я как Мастер Огня говорю. Даже думать не хочу об этом лишенном образа, — Тилис, не мигая, смотрел в окно, за которым полыхал закат.

— С этим понятно, — нарушил вновь воцарившееся молчание Фаланд. — Теперь второе: чем грозит исполнение?

— Если мы разрушим Бездну, ее осколки могут поразить и другие миры, сказал Дароэльмирэ. — А те миры, где колдуны открывали Пути в нее, будут поражены непременно.

— И тогда..? — прозвучал полувопрос-полуутверждение Фаланда.

— Сначала все происходит примерно так же, как и при Нашествии Пустоты, только резче, — ответила Нельда. — Затем возникает беспричинная и непримиримая ненависть всех ко всем. Потом начинают искажаться все пути, все обряды приводят к любым результатам, кроме ожидаемых, и в конце концов сердца обитателей мира поражаются Пустотой.

— Строго говоря, при Нашествии Пустоты все происходит как раз наоборот, — уточнил Фаланд. — Сначала Пустота воцаряется в сердцах, и уже потом — в мире. Но это неважно, исход все равно один. Ибо «То, что внизу, подобно тому, что наверху, и то, что наверху, подобно тому, что внизу», — процитировал он. — и действовать мы должны, как я понимаю, одинаково. Я думаю, что это и должно быть решением сегодняшнего совета: будем действовать. А что до гармонии мировых плетений — ты ведь это хотел сказать, Дароэльмирэ? — то если мы в угоду гармонии отдаем живые миры на погубление Бездне, так мне в этой гармонии делать нечего, и для меня это не гармония. Вот так, и никак иначе. А теперь давайте подумаем, как мы можем это исполнить. Кэрьятан, сколько кораблей мы можем послать туда? И какие?

— Я бы послал «Морскую деву» и «Блистающего», — откликнулся Кэрьятан. — У них броня самая крепкая. А снаружи… пожалуй, лучше всего «Пламя» и «Звездный свет».

— Я полагаю, вести «Морскую деву» придется мне? — спросила Нельда и, не дожидаясь ответа, твердо заявила:

— Тогда к румпелю «Блистающего» встанешь ты, Тилис. Кроме тебя, я не могу это поручить никому. Ты знаешь почему.

— Тилис?! — возмутился Дароэльмирэ. — Да ты что! Он же не моряк! Он же только один раз в море выходил, да и то…

— Неправда, — неожиданно отозвался Кэрьятан. — Тилис как раз и есть самый настоящий моряк. Во всяком случае, более настоящий, чем некоторые из племени Воды.

«…ad penetranda miracula rei unius»

— Торонгиль! Алхимик чертов! Отвечай сейчас же, из чего ты выдул свою реторту и куда пропал мой градусник!

— Тихо… Сейчас он пожрет свой хвост… — зачарованно произнес Торонгиль.

Капельки ртути, покрывающие реторту изнутри, быстро превращались в маленькие красные комочки.

— И ртуть, конечно, тоже их моего градусника, — продолжила Галадриэль.

— Все. Смотри, пожрал. Теперь его можно опять вознести.

— Да зачем тебе это нужно-то? Вечный двигатель, что ли захотел построить?

— Ага. Вот, — Торонгиль протянул Галадриэли исписанный лист бумаги. «Помести в реторту малое количество ртути и осторожно нагревай, пока не превратится в красного дракона, — прочла она вслух. — Нагрей реторту яростным пламенем, и дракон отдаст свою ртуть и вознесется. Засим, по умалении огня, киммерийские тени покроют реторту своим покрывалом и вновь обратятся в красного дракона. Так красный дракон пожрет свой хвост, и ты узришь вечно движущееся». Все правильно, я же сама это место и переводила. Постой, да тут еще и уравнение: «2Hg+O2=2HgO». А почему вопросительный знак? Что непонятно-то? Вечный двигатель не получился?

— Да, — признался Торонгиль. — Я думал, там будет что-то вращаться…

— Ясно. Без воды, без ветра, без огня, без электричества, вообще без всякого постороннего вмешательства. Ну, так этого и не будет. Думаешь, в древности этого не понимали? Понимали прекрасно. Здесь речь идет совсем о другом. Тело «красного дракона» разлагается, образует ртуть — в алхимии она символизирует душу — и кислород. Нагреешь посильнее — ртуть испарится. Уберешь огонь — она снова осядет на стенках. Помнишь, «киммерийские тени»? Затем при соответствующей температуре ртуть окисляется, и «красный дракон» воплощается вновь. Понял? На самом деле, если уж на то пошло, никакой мистики в алхимии нет, а есть очень и очень глубокая символика. Как в математике. И точно так же она работает.

— Символика, да? — задумчиво произнес Торонгиль. — Это значит, вот тут у меня в реторте модель мира получилась? А если на нее попытаться как-то воздействовать, то это что же, будет воздействие на мир?

— Навряд ли, уж очень модель упрощенная.

— Упрощенная? А если ее усложнить?

— А как?

— А вот смотри: к концу декабря захолустовскую дорогу занесет, и всякое сообщение с внешним миром прервется. Да оно и так почти что прервано.

— Ну и?

— И Воскресенское вместе с нами становится маленькой моделью мира. Достаточно маленькой и не слишком упрощенной. Понимаешь? А поскольку мы можем более или менее ею управлять…

— Гм. Понимаю. Что-то вроде игры в мир, не искаженный цивилизацией.

— А то! — обрадовался Торонгиль. — Будто бы люди только что появились.

— Тогда уж не люди, а эльфы. У нас же колония вроде как бы эльфийская, — улыбнулась Галадриэль.

— О! Слушай, точно! Это мысль! «На берегах озера Пробуждения», а? Звучит? Кстати, ты не подскажешь, как это будет по-эльфийски?

— Фалиэлло Куйвиэнэни.

Фалиэлло Куйвиэнэни

— Говорят тебе, это должна быть корона, а не шапка! — шипел Хугин на ухо Митрандиру, торжественно несшему на блюде полковничью папаху Коптева. Папаха была украшена венком из осенних листьев, искусно выполненных самим Митрандиром из медной проволоки, старых пятаков и неведомо как попавшей сюда бериллиевой бронзы.

— Не по игре будь сказано: русские цари короновались шапкой Мономаха, — тихо ответил Митрандир. — До Петра включительно, не хуже меня ведь знаешь. А после Петра уже были не цари, а императоры.

Хугин буркнул что-то невнятное и замолчал.

Коптев стоял на берегу озера в надетой внакидку шинели со споротыми погонами и с непокрытой головой. Из-под левой полы его выглядывала рукоять кинжала.

— О Ингвэ! — обратился к нему Митрандир. — Народы сей земли избрали тебя, как достойнейшего из достойных, дабы наречь своим государем. Прими же всеэльфийский венец и