– Я включаю установку.

Сенсоры василиска направлены на бомбу через дырки, которые я просверлил в спинке стула. Я включаю его и смотрю на индикатор заряда. Черт, холод батарее на пользу не пошел. Запас есть, но уже очень близко к зоне «Нужна перезарядка».

– Ладно. Еще кое-что: нужно нажать кнопку «Наблюдать».

– Да, это очевидно, – замечает Алан. – Но я все-таки спрошу почему?

– А я отвечу. – Я закрываю глаза, потому что чувствую себя так, будто только что пробежал марафон. – Василиск спонтанно заставляет примерно один процент атомов углерода туннелировать в кремний. И разумеется, при этом выделяется очень много энергии.

– Но плутоний же не углерод…

– Да, но линзы детонатора сделаны из гексогена, а это полинитратный углеводород ароматического ряда. Если превратить один процент гексогена в кремний, он радостно бабахнет. А если мы его чуть-чуть подвинем… – Я отодвигаю стул на пару сантиметров, – …одна сторона линз сдетонирует досрочно, невовремя, так что выйдет пшик. Представь себе великанский кулак, который сдавливает плутониевое ядро; а теперь представь себе, что большой палец поднялся. Расплавленный плутоний выплеснется наверх, а не обрушится на инициатор – и бабаха не будет. Будет неприятный выброс нейтронов, но никакой сверхкритичности. Возможно, взрывом разворотит корпус, будет радиационное загрязнение, но никакого ядерного гриба.

Алан смотрит на часы:

– Девять минут. Тебе пора.

– Девять… ты о чем?

Он устало смотрит на меня:

– Парень, если на этом твоем василиске нет таймера, кому-то придется остаться тут и нажать на кнопку. Ты человек штатский, а я подписался служить за шиллинг Ее Величества.

– Черта с два! – возмущаюсь я. – У тебя жена и дети. Если кем-то можно пожертвовать, то мной.

– Во-первых, ты обещал исполнять все мои приказы, прежде чем мы тебя взяли на эту прогулку. Во-вторых, ты понимаешь, что происходит: нельзя тебя тут бросать, ты слишком важен. А в-третьих, это моя работа, – тяжело говорит Алан. – Я солдат. Мне платят за то, что я ловлю пули. Или нейтроны. А ты – нет. Так что, если у тебя нет какого-нибудь волшебного пульта дистанционного управления…

Я быстро моргаю.

– Дай-ка я еще раз на него посмотрю.

Глаз василиска представляет собой кучу нестандартных микросхем, прикрученных к паре цифровых видеокамер. Я наклоняюсь ближе. Хорошая новость – у них есть скоростные порты. Плохая новость…

Черт. Нет ИК-порта. Эмулятор телевизионного пульта на КПК не поможет. Я выпрямляюсь.

– Нет, нету.

– Тогда бегом марш отсюда, – говорит Алан. – У тебя шесть минут. Я подожду шестьдесят секунд после того, как ты выйдешь из комнаты, а потом нажму кнопку. – Голос у него совершенно спокойный. – Иди. Если только не считаешь, что потерять две жизни лучше, чем одну.

Черт! Я дважды луплю кулаком по дверному косяку, но боли не чувствую.

– Пошел! – кричит он.

Наверху я останавливаюсь в караулке и уже собираюсь поджечь одну из Рук Славы, которые ждут меня на столе. Я думаю, насколько я далеко от бомбы. (Был один такой американский ученый – Гарри Даглян, кажется, – который случайно такое проделал на Манхэттенском проекте: уронил нейтронный отражатель на плутониевое ядро во время эксперимента. Он умер через несколько дней, а вот охраннику, который стоял в десяти футах от него, ничего не было.) А потом раздается глухой удар, который я чувствую даже через толстые подошвы луноходов. Еще через долю секунды – такой звук, будто где-то хлопнула дверь.

В ушах у меня стучит. Я слышу свой пульс, значит, я живой. Но я также слышал взрыв, значит, бомба сдетонировала вхолостую. Не будет ядерного цветка, которого не хватало для нового завоевания древнему злу, что притаилось в этой крошечной вселенной. Мне осталось только взять Руку Славы и вернуться к медленно сжимающимся вратам, прежде чем они закроются…

Проходит минута. А потом я кладу обратно Руку Славы и жду еще минуту. Без толку. Ноги несут меня обратно, я закрываю забрало шлема и переключаюсь на воздух из баллона, шагая по коридору к лестнице.

На верхней площадке я включаю микрофон.

– Алан? Ты живой?

Тишина, а затем:

– Как видишь, – хрипло смеется он. – Всегда знал, что умру в своей постели, парень. – Снова тишина. – Только застегнись, прежде чем спускаться. Такое зрелище не всем людям достается.

Три дня спустя я уже в Лондоне. Большую часть этого времени я провел в допросных комнатах, отчитываясь об операции и рассказывая все до самых мелких деталей. Когда я не говорю до хрипоты, то ем казенные пайки и сплю в спартанской казенной кровати. Офицерская столовая – все дела. Перелет в Лондон проходит без происшествий, и сразу из аэропорта я еду в больницу к Алану.

Он лежит в закрытой палате в отделении редких тропических болезней одной из крупных лондонских клиник. На входе меня встречает дежурный санитар, а перед дверью стоит женщина в полицейской форме.

– Здравствуйте, – говорю я. – Я пришел к Алану Барнсу.

Санитар едва удостаивает меня взглядом.

– К мистеру Барнсу нельзя, – бросает он и возвращается к разглядыванию чьей-то медицинской карты.

– Слушайте, – говорю я, перегнувшись через стойку. – Я близкий друг и коллега. Сейчас приемные часы. Пожалуйста.

Теперь санитар соизволил на меня посмотреть.

– Не нужно вам к нему, правда, – говорит он, а офицер полиции расправляет плечи и впервые обращает на меня внимание.

Я достаю удостоверение и спрашиваю:

– Как он?

– Сейчас стабильно, – тихонько присвистнув, отвечает санитар, – но скоро, наверное, его придется перевести в интенсивную терапию: состояние стабильно тяжелое. – Он косится на дежурную. – Мы можем вам перезвонить, если будут изменения.

Я тоже смотрю на служительницу закона, которая разглядывает мое удостоверение так, будто оно стало уликой в деле о каком-то особо жестоком убийстве.

– Вы меня впустите или нет?

– Входите, мистер Говард, – бросает она, пронзив меня взглядом, открывает дверь и входит внутрь первой, так и не вернув мне удостоверение.

– Не больше пяти минут! – добавляет санитар.

Моему взору предстают маленькая палата без окон, лампы дневного света и кровать-каталка в окружении машин, на которых слишком много циферблатов, индикаторов и переключателей. Прозрачная жидкость по капле переливается из бутыли на стойке в руку пациента через здоровенный катетер. Пациент лежит на горе подушек; когда я вхожу, он приподнимает веки. И улыбается.

– Боб.

– Приехал, как только отпустили, – говорю я и лезу во внутренний карман за открыткой, толком не заметив, как напряглась служительница закона у меня за спиной; увидев конверт, она снова успокаивается. – Как самочувствие?