Они поднялись и вышли на улицу. Молча повернули в сторону гавани. Ему ужасно хотелось, чтобы она взяла его под руку, но она этого не сделала. Толпа осталась позади, люди шли в противоположную сторону от площади Правителя, по шумной Страден, солнце садилось. Людей посмотреть и себя показать — таков был вечерний променад в тот день, когда появилось так много тем для разговоров.

Они вдвоем спустились к каменному причалу и пошли вдоль него к «Благословенной Игнации», покачивающейся у пирса, безлюдной, со спущенными парусами, удерживаемой толстыми канатами.

Они постояли молча. Вокруг никого не было.

Перо снова прочистил горло и сказал:

— Посмотрите, как освещают закат вон те облака. Они находятся именно там, где необходимо, чтобы создать этот эффект.

Она долго смотрела туда, потом спросила:

— Вам когда-нибудь приходило в голову, что «закат» — неподходящее слово для той красоты, которая таится в нем?

И из-за этих ее слов, из-за всего этого — ее присутствия, нежного вечернего света, соленого бриза, моря, кораблей и чаек, и подаренного им мира — он больше не мог сдерживаться и молчать.

— Я люблю вас, — произнес Перо Виллани. — Простите меня. Я никогда не поставлю вас в неловкое положение и не стану вам досаждать. Клянусь вам могилами моих родителей.

Он увидел, как она мгновенно покраснела. Взглянула на него, потом быстро отвела взгляд на покрасневшие облака на западе и красиво темнеющее небо.

Сердце его сильно билось, во рту пересохло.

— Вы не можете меня любить, — сказала она.

— Я понимаю! — воскликнул Перо странным, скрипучим голосом. — Я только хотел вам об этом сказать, чтобы вы знали. Не надеясь…

— Нет. Вы не можете любить меня, синьор. Вы меня совсем не знаете.

Молотом стучит сердце.

— Мы можем знать человека много лет и совсем не любить его, или знать его несколько дней и на всю жизнь отдать ему себя. Я… именно так случилось со мной.

Она снова взглянула на него. Он увидел слезы.

Он попытался еще раз. Сказал:

— Синьора, прошу вас, это не станет для вас обузой. Я понимаю вашу ужасную потерю. Понимаю, как самонадеянны мои слова. Но, пожалуйста, поверьте в мое уважение к вам. Я только…

— Нет, — повторила она. — Нет… вы не можете понять.

Дунул ветерок с воды и отбросил назад пряди ее волос под шляпкой из черной материи, которую она надела утром.

«Это самые важные слова, которые мне суждено произнести в жизни», — подумал Перо Виллани.

— Я знаю, что за этим стоит своя история, — сказал он. — Я… синьора, вы явно из благородного семейства. Вы нам об этом сказали. И… простите меня, госпожа, такие женщины не выходят замуж за врачей из северных городов и не оказываются в Серессе. Или в Дубраве.

Только что она залилась краской, а теперь стала очень бледной. Лицо ее побелело. Она в ужасе уставилась на него.

«Я погубил свою жизнь», — подумал Перо.

— Это так очевидно? — спросила она. Шепотом. Вытерла слезы со щек. Ему хотелось сделать это самому.

Он покачал головой.

— Нет! Просто я… я много думал о вас, синьора. Я думаю, Совет Двенадцати… они могут теперь стать частью вашей жизни?

Она беззвучно плакала.

— У меня нет жизни, — сказала она.

Он вспоминал, как она шла к поручням «Благословенной Игнации». Он понимал тогда — она шагала так пылко, так целеустремленно, — что она действительно намерена броситься с борта в море.

«Пылко», — подумал он. Это одно из ее качеств.

— Моя госпожа, бывают моменты, когда мы в это верим, — произнес он. — Потом Джад, или судьба, или наши собственные решения все меняют.

Она подняла на него взгляд. Маленькая элегантная женщина в черной траурной одежде. Ему опять захотелось попросить у нее прощения за то, что он имеет наглость вообще разговаривать с ней. Но он молчал, ждал.

Она снова вытерла щеки. У нее за спиной, далеко внизу, на причале появились трое мальчишек. Мальчишки посмотрели на них двоих, и Перо представил себе, с каким раздражением и досадой дети способны смотреть на взрослых, занявших любимое место детских игр. Он смотрел, как они зашагали, а потом побежали в другую сторону, дальше по причалу. Там стоял еще один корабль, его уже разгрузили, несколько матросов заканчивали складывать и привязывать паруса. Солнце соскользнуло за нижнюю границу облаков. Стало прохладнее.

Леонора Мьюччи взяла его под руку.

— Пойдем, — сказала она.

Они не ушли далеко. Она довела его только до пустой винной бочки, стоящей возле каменного волнолома. Отпустила его руку, повернулась и аккуратно забралась на бочку. Перо почему-то некстати вспомнил о своем слепом друге у моста в Серессе, он усаживался точно так же.

Или не совсем так же.

— Я никогда не была замужем, — спокойно произнесла она. — Меня зовут Леонора Валери. Меня отправили к Дочерям Джада возле Серессы рожать ребенка. Его отца мои родственники убили. Они отняли у меня ребенка, когда он родился. Я понятия не имею, где он. Совет Двенадцати предложил мне способ выбраться из того ужасного места, если я соглашусь шпионить для них, притворяясь замужней женщиной, поскольку врачи должны иметь жен, чтобы работать здесь. Я согласилась. Я согласилась, синьор Виллани. А теперь я пропала, у меня нет честного положения в обществе, нет пристойной жизни. Но я ни за что не вернусь в приют и не стану орудием Совета в другом месте, как, по моим предположениям, они теперь потребуют. Вы не можете даже уважать меня, синьор Виллани, не говоря уже… о чем-то другом.

«Я никогда не была замужем», — услышала она свои слова, у воды, недалеко от корабля, который привез ее сюда. А потом она сказала больше. Она так много ему рассказала. И почувствовала такое странное облегчение, освобождение, от того, что не лгала этому человеку. Даже если это означает, что он теперь уйдет от нее, как теперь думала она.

Она не верила, что он ожесточится, станет ей врагом, каким-то хищником, но он, несомненно, повернется и уйдет — ему, такому доброму человеку, захочется уйти от той тьмы, которую, по-видимому, она носит с собой.

В конце концов, те два человека, которые ее любили, умерли.

Она смотрела на Виллани: его манеры делали его более юным, чем он был. Голубые глаза и красивые пальцы. «Он художник, — напомнила она себе, — и ему самому предстоит долгое путешествие». Он постарается благополучно доставить ее домой, а потом займется устройством своей судьбы, своей удачи.

Она вызывающе вскинула голову. «Держись гордо», — сказала она себе. Ей было холодно, не только из-за ветра, но также… ее изменило то, что она сказала. Правда освободила ее.

Перо Виллани серьезно произнес: