– Да, я одобряю его, – тихим, но твердым голосом произнесИван Федорович.

– Но я желаю, чтоб и Алеша (ах, Алексей Федорович, простите,что я вас назвала Алешей просто), я желаю, чтоб и Алексей Федорович сказал мнетеперь же при обоих друзьях моих – права я или нет? У меня инстинктивноепредчувствие, что вы, Алеша, брат мой милый (потому что вы брат мой милый), –восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячеюрукой, – я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря на все мукимои, подаст мне спокойствие, потому что после ваших слов я затихну и примирюсь– я это предчувствую!

– Я не знаю, о чем вы спросите меня, – выговорил сзардевшимся лицом Алеша, – я только знаю, что я вас люблю и желаю вам в этуминуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не знаю в этихделах… – вдруг зачем-то поспешил он прибавить.

– В этих делах, Алексей Федорович, в этих делах теперьглавное – честь и долг, и не знаю, что еще, но нечто высшее, даже, может быть,высшее самого долга. Мне сердце сказывает про это непреодолимое чувство, и ононепреодолимо влечет меня. Все, впрочем, в двух словах, я уже решилась: еслидаже он и женится на той… твари, – начала она торжественно, – которой яникогда, никогда простить не могу, то я все-таки не оставлю его! От этих пор яуже никогда, никогда не оставлю его! – произнесла она с каким-то надрывомкакого-то бледного вымученного восторга. – То есть не то чтоб я таскалась заним, попадалась ему поминутно на глаза, мучила его – о нет, я уеду в другойгород, куда хотите, но я всю жизнь, всю жизнь мою буду следить за ним не уставая.Когда же он станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, топусть придет ко мне, и он встретит друга, сестру… Только сестру, конечно, и этонавеки так, но он убедится, наконец, что эта сестра действительно сестра его,любящая и всю жизнь ему пожертвовавшая. Я добьюсь того, я настою на том, чтонаконец он узнает меня и будет передавать мне все, не стыдясь! – воскликнулаона как бы в исступлении. – Я буду богом его, которому он будет молиться, – иэто по меньшей мере он должен мне за измену свою и за то, что я перенесла чрезнего вчера. И пусть же он видит во всю жизнь свою, что я всю жизнь мою будуверна ему и моему данному ему раз слову, несмотря на то, что он был неверен иизменил. Я буду… Я обращусь лишь в средство для его счастия (или как этосказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всюжизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою! Вот все мое решение! ИванФедорович в высшей степени одобряет меня.

Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснееи натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно ислишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишьвчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама.Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас жезаметил все это, и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как разподбавил и брат Иван.

– Я высказал только мою мысль, – сказал он. – У всякойдругой вышло бы все это надломленно, вымученно, а у вас – нет. Другая была бынеправа, а вы правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что выискренни в высшей степени, а потому вы и правы…

– Но ведь это только в эту минуту… А что такое эта минута?Всего лишь вчерашнее оскорбление – вот что значит эта минута! – не выдержалавдруг госпожа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся ивдруг сказавшая очень верную мысль.

– Так, так, – перебил Иван, с каким-то вдруг азартом и видимоозлясь, что его перебили, – так, но у другой эта минута лишь вчерашнеевпечатление, и только минута, а с характером Катерины Ивановны эта минута –протянется всю ее жизнь. Что для других лишь обещание, то для нее вековечный,тяжелый, угрюмый может быть, но неустанный долг. И она будет питаться чувствомэтого исполненного долга! Ваша жизнь, Катерина Ивановна, будет проходить теперьв страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига исобственного горя, но впоследствии страдание это смягчится, и жизнь вашаобратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордогозамысла, действительно в своем роде гордого, во всяком случае отчаянного, нопобежденного вами, и это сознание доставит вам наконец самое полное удовлетворениеи примирит вас со всем остальным…

Проговорил он это решительно с какой-то злобой, видимонарочно, и даже, может быть, не желая скрыть своего намерения, то есть чтоговорит нарочно и в насмешку.

– О Боже, как это все не так! – воскликнула опять госпожаХохлакова.

– Алексей Федорович, скажите же вы! Мне мучительно надознать, что вы мне скажете! – воскликнула Катерина Ивановна и вдруг залиласьслезами. Алеша встал с дивана.

– Это ничего, ничего! – с плачем продолжала она, – это отрасстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и братваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что знаю… вы оба меня никогда неоставите…

– К несчастью, я завтра же, может быть, должен уехать вМоскву и надолго оставить вас… И это, к несчастию, неизменимо… – проговорилвдруг Иван Федорович.

– Завтра, в Москву! – перекосилось вдруг все лицо КатериныИвановны, – но… но Боже мой, как это счастливо! – вскричала она в один мигсовсем изменившимся голосом и в один миг прогнав свои слезы, так что и следа неосталось. Именно в один миг произошла в ней удивительная перемена, чрезвычайноизумившая Алешу: вместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве своего чувствабедной оскорбленной девушки явилась вдруг женщина, совершенно владеющая собой идаже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг чему-то обрадовавшаяся.

– О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет,– как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, – такой друг, как вы,не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (онавдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, сгорячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично,в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все моеположение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадямилую тетушку, так, как сами сумеете это сделать. Вы не можете себепредставить, как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как янапишу им это ужасное письмо… потому что в письме этого никак, ни за что непередашь… Теперь же мне легко будет написать, потому что вы там у них будетеналицо и все объясните. О, как я рада! Но я только этому рада, опять-такиповерьте мне. Сами вы мне, конечно, незаменимы… Сейчас же бегу напишу письмо, –заключила она вдруг и даже шагнула уже, чтобы выйти из комнаты.

– А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вамтак непременно желалось выслушать? – вскричала госпожа Хохлакова. Язвительная игневливая нотка прозвучала в ее словах.

– Я не забыла этого, – приостановилась вдруг КатеринаИвановна, – и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна?– с горьким, горячим упреком произнесла она. – Что я сказала, то я иподтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне надо решение его! Что онскажет, так и будет – вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов,Алексей Федорович… Но что с вами?