– Какой такой палец укусил? – привскочил со стулаштабс-капитан. – Это вам он палец укусил-с?

– Да, мне. Давеча он на улице с мальчиками камнямиперебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он ив меня камень бросил, потом другой мне в голову. Я спросил: что я ему сделал?Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.

– Сейчас высеку-с! Сею минутой высеку-с, – совсем ужевскочил со стула штабс-капитан.

– Да я ведь вовсе не жалуюсь, я только рассказал… Я вовсе нехочу, чтобы вы его высекли. Да он, кажется, теперь и болен…

– А вы думали, я высеку-с? Что я Илюшечку возьму да сейчас ивысеку пред вами для вашего полного удовлетворения? Скоро вам это надо-с? –проговорил штабс-капитан, вдруг повернувшись к Алеше с таким жестом, как будтохотел на него броситься. – Жалею, сударь, о вашем пальчике, но не хотите ли я,прежде чем Илюшечку сечь, свои четыре пальца, сейчас же на ваших глазах, длявашего справедливого удовлетворения, вот этим самым ножом оттяпаю. Четырех-топальцев, я думаю, вам будет довольно-с для утоления жажды мщения-с, пятого непотребуете?.. – Он вдруг остановился и как бы задохся. Каждая черточка на еголице ходила и дергалась, глядел же с чрезвычайным вызовом. Он был как бы висступлении.

– Я, кажется, теперь все понял, – тихо и грустно ответилАлеша, продолжая сидеть. – Значит, ваш мальчик – добрый мальчик, любит отца ибросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, – повторилон раздумывая. – Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, язнаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше,свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всехпрощения… если вы пожелаете.

– То есть вырвал бороденку и попросил извинения… Все,дескать, закончил и удовлетворил, так ли-с?

– О нет, напротив, он сделает все, что вам будет угодно икак вам будет угодно!

– Так что если б я попросил его светлость стать на коленкипредо мной в этом самом трактире-с – «Столичный город» ему наименование – илина площади-с, так он и стал бы?

– Да, он станет и на колени.

– Пронзили-с. Прослезили меня и пронзили-с. Слишком наклоненчувствовать. Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя семья, мои две дочери имой сын – мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока живу я, кто-томеня, скверненького, кроме них, возлюбит? Великое это дело устроил Господь длякаждого человека в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и человека в моем роде могхоть кто-нибудь возлюбить-с…

– Ах, это совершенная правда! – воскликнул Алеша.

– Да полноте наконец паясничать; какой-нибудь дурак придет,а вы срамите! – вскрикнула неожиданно девушка у окна, обращаясь к отцу сбрезгливою и презрительною миной.

– Повремените немного, Варвара Николавна, позвольтевыдержать направление, – крикнул ей отец, хотя и повелительным тоном, но,однако, весьма одобрительно смотря на нее. – Это уж у нас такой характер-с, –повернулся он опять к Алеше.

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

То есть надо бы в женском роде: благословить она не хотела‑с. Но позвольте васпредставить и моей супруге: вот-с Арина Петровна, дама без ног-с, лет сорокатрех, ноги ходят, да немножко-с. Из простых-с. Арина Петровна, разгладьте чертываши: вот Алексей Федорович Карамазов. Встаньте, Алексей Федорович, – он взялего за руку и с силой, которой даже нельзя было ожидать от него, вдруг егоприподнял. – Вы даме представляетесь, надо встать-с. Не тот-с Карамазов,маменька, который… гм и так далее, а брат его, блистающий смиреннымидобродетелями. Позвольте, Арина Петровна, позвольте, маменька, позвольте вашуручку предварительно поцеловать.

И он почтительно, нежно даже поцеловал у супруги ручку.Девица у окна с негодованием повернулась к сцене спиной, надменно вопросительноелицо супруги вдруг выразило необыкновенную ласковость.

– Здравствуйте, садитесь, господин Черномазов, – проговорилаона.

– Карамазов, маменька, Карамазов (мы из простых-с), –подшепнул он снова.

– Ну Карамазов или как там, а я всегда Черномазов… Садитесьже, и зачем он вас поднял? Дама без ног, он говорит, ноги-то есть, да распухли,как ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая, а теперь вон словноиглу проглотила…

– Мы из простых-с, из простых-с, – подсказал еще разкапитан.

– Папа, ах папа! – проговорила вдруг горбатая девушка,доселе молчавшая на своем стуле, и вдруг закрыла глаза платком.

– Шут! – брякнула девица у окна.

– Видите, у нас какие известия, – расставила руки мамаша,указывая на дочерей, – точно облака идут; пройдут облака, и опять наша музыка.Прежде, когда мы военными были, к нам много приходило таких гостей. Я, батюшка,это к делу не приравниваю. Кто любит кого, тот и люби того. Дьяконица тогдаприходит и говорит: «Александр Александрович превосходнейшей души человек, аНастасья, говорит, Петровна, это исчадие ада». – «Ну, отвечаю, это как кто когообожает, а ты и мала куча, да вонюча». – «А тебя, говорит, надо в повиновениидержать». – «Ах ты, черная ты, – говорю ей, – шпага, ну и кого ты учитьпришла?» – «Я, – говорит она, – воздух чистый впускаю, а ты нечистый». – «Аспроси, – отвечаю ей, – всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух алидругой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, чтонамеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что наСвятую сюда приезжал: «Что, – говорю ему, – ваше превосходительство, можно либлагородной даме воздух свободный впускать?» – «Да, отвечает, надо бы у васфорточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий». Ну ивсе-то так! А и что им мой воздух дался? От мертвых и того хуже пахнет. «Я,говорю, воздуху вашего не порчу, а башмаки закажу и уйду». Батюшки, голубчики,не попрекайте мать родную! Николай Ильич, батюшка, я ль тебе не угодила, тольковедь у меня и есть, что Илюшечка из класса придет и любит. Вчера яблочкопринес. Простите, батюшки, простите, голубчики, мать родную, простите меня,совсем одинокую, а и чего вам мой воздух противен стал!

И бедная вдруг разрыдалась, слезы брызнули ручьем.Штабс-капитан стремительно подскочил к ней.

– Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокаяты. Все-то тебя любят, все обожают! – и он начал опять целовать у нее обе рукии нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, началвдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самогозасверкали слезы. – Ну-с, видели-с? Слышали-с? – как-то вдруг яростно обернулсяон к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.

– Вижу и слышу, – пробормотал Алеша.