Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять запортьеру, что Алеша не успел и слова сказать, – а ему хотелось сказать. Емухотелось просить прощения, обвинить себя, – ну что-нибудь сказать, потому чтосердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Ногоспожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опятьостановила его, как и давеча.

– Гордая, себя борет, но добрая, прелестная, великодушная! –полушепотом восклицала госпожа Хохлакова. – О, как я ее люблю, особенно иногда,и как я всему, всему теперь вновь опять рада! Милый Алексей Федорович, вы ведьне знали этого: знайте же, что мы все, все – я, обе ее тетки – ну все, дажеLise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб онаразошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет инисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного ипревосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете. Мыведь целый заговор тут составили, и я даже, может быть, не уезжаю лишь из-заэтого…

– Но ведь она же плакала, опять оскорбленная! – вскричалАлеша.

– Не верьте слезам женщины, Алексей Федорович, – я всегдапротив женщин в этом случае, я за мужчин.

– Мама, вы его портите и губите, – послышался тоненький голосокLise из-за двери.

– Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват! – повторялнеутешный Алеша в порыве мучительного стыда за свою выходку и даже закрываяруками лицо от стыда.

– Напротив, вы поступили как ангел, как ангел, я это тысячитысяч раз повторить готова.

– Мама, почему он поступил как ангел, – послышался опятьголосок Lise.

– Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя, –продолжал Алеша, как бы и не слыхав Лизы, – что она любит Ивана, вот я и сказалэту глупость… и что теперь будет!

– Да с кем, с кем? – воскликнула Lise, – мама, вы, верно,хотите умертвить меня. Я вас спрашиваю – вы мне не отвечаете.

В эту минуту вбежала горничная.

– С Катериной Ивановной худо… Они плачут… истерика, бьются.

– Что такое, – закричала Lise, уже тревожным голосом. –Мама, это со мной будет истерика, а не с ней!

– Lise, ради Бога, не кричи, не убивай меня. Ты еще в такихлетах, что тебе нельзя всего знать, что большие знают, прибегу – все расскажу,что можно тебе сообщить. О Боже мой! Я бегу, бегу… Истерика – это добрый знак,Алексей Федорович, это превосходно, что с ней истерика. Это именно так и надо.Я в этом случае всегда против женщин, против всех этих истерик и женских слез.Юлия, беги и скажи, что я лечу. А что Иван Федорович так вышел, так она самавиновата. Но он не уедет. Lise, ради Бога, не кричи! Ах да, ты не кричишь, этоя кричу, прости свою мамашу, но я в восторге, в восторге, в восторге! Азаметили вы, Алексей Федорович, каким молодым человеком Иван Федорович давечавышел, сказал это все и вышел! Я думала, он такой ученый, академик, а он вдругтак горячо-горячо, откровенно и молодо, неопытно и молодо, и так это всепрекрасно, прекрасно, точно вы… И этот стишок немецкий сказал, ну точно как вы!Но бегу, бегу. Алексей Федорович, спешите скорей по этому поручению и поскорейвернитесь. Lise, не надобно ли тебе чего? Ради Бога, не задерживай ни минутыАлексея Федоровича, он сейчас к тебе вернется…

Госпожа Хохлакова наконец убежала. Алеша, прежде чем идти, хотелбыло отворить дверь к Lise.

– Ни за что! – вскричала Lise, – теперь уж ни за что!Говорите так, сквозь дверь. За что вы в ангелы попали? Я только это одно и хочузнать.

– За ужасную глупость, Lise! Прощайте.

– Не смейте так уходить! – вскричала было Lise.

– Lise, у меня серьезное горе! Я сейчас ворочусь, но у менябольшое, большое горе!

И он выбежал из комнаты.

У него было действительно серьезное горе, из таких, какие ондоселе редко испытывал. Он выскочил и «наглупил» – и в каком же деле: влюбовных чувствах! «Ну что я в этом понимаю, что я в этих делах разбирать могу?– в сотый раз повторял он про себя, краснея, – ох, стыд бы ничего, стыд толькодолжное мне наказание, – беда в том, что несомненно теперь я буду причиноюновых несчастий… А старец посылал меня, чтобы примирить и соединить. Так лисоединяют?» Тут он вдруг опять припомнил, как он «соединил руки», и страшностыдно стало ему опять. «Хоть я сделал это все и искренно, но вперед надо бытьумнее», – заключил он вдруг и даже не улыбнулся своему заключению.

Поручение Катерины Ивановны было дано в Озерную улицу, ибрат Дмитрий жил как раз тут по дороге, недалеко от Озерной улицы в переулке.Алеша решил зайти к нему во всяком случае прежде, чем к штабс-капитану, хоть ипредчувствовал, что не застанет брата. Он подозревал, что тот, может быть,как-нибудь нарочно будет прятаться от него теперь, но во что бы то ни сталонадо было его разыскать. Время же уходило: мысль об отходившем старце ни наминуту, ни на секунду не оставляла его с того часа, как он вышел из монастыря.

В поручении Катерины Ивановны промелькнуло однообстоятельство, чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановнаупомянула о маленьком мальчике, школьнике, сыне того штабс-капитана, которыйбежал, плача в голос, подле отца, то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль,что этот мальчик есть, наверное, тот давешний школьник, укусивший его за палец,когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел. Теперь уж Алеша был почтиуверен в этом, сам не зная еще почему. Таким образом, увлекшись постороннимисоображениями, он развлекся и решил не «думать» о сейчас наделанной им «беде»,не мучить себя раскаянием, а делать дело, а там что будет, то и выйдет. На этоймысли он окончательно ободрился. Кстати, завернув в переулок к брату Дмитрию ичувствуя голод, он вынул из кармана взятую у отца булку и съел дорогой. Этоподкрепило его силы.

Дмитрия дома не оказалось. Хозяева домишка – старик столяр,его сын и старушка, жена его, – даже подозрительно посмотрели на Алешу. «Ужтретий день как не ночует, может, куда и выбыл», – ответил старик на усиленныевопросы Алеши. Алеша понял, что он отвечает по данной инструкции. На вопросего: «Не у Грушеньки ли он, и не у Фомы ли опять прячется» (Алеша нарочнопустил в ход эти откровенности), все хозяева даже пугливо на него посмотрели.«Любят его, стало быть, руку его держат, – подумал Алеша, – это хорошо».

Наконец он разыскал в Озерной улице дом мещанки Калмыковой,ветхий домишко, перекосившийся, всего в три окна на улицу, с грязным двором,посреди которого уединенно стояла корова. Вход был со двора в сени; налево изсеней жила старая хозяйка со старухою дочерью, и, кажется, обе глухие. Навопрос его о штабс-капитане, несколько раз повторенный, одна из них, понявнаконец, что спрашивают жильцов, ткнула ему пальцем чрез сени, указывая надверь в чистую избу. Квартира штабс-капитана действительно оказалась толькопростою избой. Алеша взялся было рукой за железную скобу, чтоб отворить дверь,как вдруг необыкновенная тишина за дверями поразила его. Он знал, однако, сослов Катерины Ивановны, что отставной штабс-капитан человек семейный: «Или спятвсе они, или, может быть, услыхали, что я пришел, и ждут, пока я отворю; лучшея снова постучусь к ним», – и он постучал. Ответ послышался, но не сейчас, асекунд даже, может быть, десять спустя.