– Я никогда не думал, я не могу этого представить! –воскликнул вдруг Алеша горестно.

– Чего, чего?

– Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады, – это вынарочно вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что,напротив, жалеете, что… теряете друга, но и это вы нарочно сыграли… как натеатре в комедии сыграли!..

– На театре? Как?.. Что это такое? – воскликнула КатеринаИвановна в глубоком изумлении, вся вспыхнув и нахмурив брови.

– Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, авсе-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает… –проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.

– О чем вы, я не понимаю…

– Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Язнаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, – продолжал Алеша темже дрожащим и пересекающимся голосом. – Озарение мое в том, что вы братаДмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, можетбыть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, незнаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потомучто никто здесь правды не хочет сказать…

– Какой правды? – вскричала Катерина Ивановна, и что-тоистерическое зазвенело в ее голосе.

– А вот какой, – пролепетал Алеша, как будто полетев скрыши, – позовите сейчас Дмитрия – я его найду, – и пусть он придет сюда ивозьмет вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки.Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому,что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили себя так…

Алеша оборвался и замолчал.

– Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! – спобледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг КатеринаИвановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была в рукахего.

– Ты ошибся, мой добрый Алеша, – проговорил он с выражениемлица, которого никогда еще Алеша у него не видел, – с выражением какой-томолодой искренности и сильного неудержимо откровенного чувства, – никогдаКатерина Ивановна не любила меня! Она знала все время, что я ее люблю, хоть я иникогда не говорил ей ни слова о моей любви, – знала, но меня не любила. Другомтоже я ее не был ни разу, ни одного дня: гордая женщина в моей дружбе ненуждалась. Она держала меня при себе для беспрерывного мщения. Она мстила мне ина мне за все оскорбления, которые постоянно и всякую минуту выносила во весьэтот срок от Дмитрия, оскорбления с первой встречи их… Потому что и самаяпервая встреча их осталась у ней на сердце как оскорбление. Вот каково еесердце! Я все время только и делал, что выслушивал о любви ее к нему. Я теперьеду, но знайте, Катерина Ивановна, что вы действительно любите только его. И помере оскорблений его все больше и больше. Вот это и есть ваш надрыв. Вы именнолюбите его таким, каким он есть, вас оскорбляющим его любите. Если б онисправился, вы его тотчас забросили бы и разлюбили вовсе. Но вам он нужен,чтобы созерцать беспрерывно ваш подвиг верности и упрекать его в неверности. Ивсе это от вашей гордости. О, тут много принижения и унижения, но все это отгордости… Я слишком молод и слишком сильно любил вас. Я знаю, что это бы ненадо мне вам говорить, что было бы больше достоинства с моей стороны простовыйти от вас; было бы и не так для вас оскорбительно. Но ведь я еду далеко и неприеду никогда. Это ведь навеки… Я не хочу сидеть подле надрыва… Впрочем, я ужене умею говорить, все сказал… Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на менясердиться, потому что я во сто раз более вас наказан: наказан уже тем одним,что никогда вас не увижу. Прощайте. Мне не надобно руки вашей. Вы слишкомсознательно меня мучили, чтоб я вам в эту минуту мог простить. Потом прощу, атеперь не надо руки.

Den Dank, Dame, begehr ich nicht,[15] —

прибавил он с искривленною улыбкой, доказав, впрочем,совершенно неожиданно, что и он может читать Шиллера до заучивания наизусть,чему прежде не поверил бы Алеша. Он вышел из комнаты, даже не простившись и схозяйкой, госпожой Хохлаковой. Алеша всплеснул руками.

– Иван, – крикнул он ему, как потерянный, вслед, – воротись,Иван! Нет, нет, он теперь ни за что не воротится! – воскликнул он опять вгорестном озарении, – но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно,нехорошо. Несправедливо и злобно… – Алеша восклицал как полоумный.

Катерина Ивановна вдруг вышла в другую комнату.

– Вы ничего не наделали, вы действовали прелестно, какангел, – быстро и восторженно зашептала горестному Алеше госпожа Хохлакова. – Яупотреблю все усилия, чтоб Иван Федорович не уехал…

Радость сияла на ее лице, к величайшему огорчению Алеши; ноКатерина Ивановна вдруг вернулась. В руках ее были два радужные кредитныебилета.

– Я имею к вам одну большую просьбу, Алексей Федорович, –начала она, прямо обращаясь к Алеше по-видимому спокойным и ровным голосом,точно и в самом деле ничего сейчас не случилось. – Неделю – да, кажется, неделюназад – Дмитрий Федорович сделал один горячий и несправедливый поступок, оченьбезобразный. Тут есть одно нехорошее место, один трактир. В нем он встретилэтого отставного офицера, штабс-капитана этого, которого ваш батюшка употреблялпо каким-то своим делам. Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана,Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительномвиде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этогоштабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это,бежал все подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил,чтобы защитили, а все смеялись. Простите, Алексей Федорович, я не могувспомнить без негодования этого позорного его поступка… одного из такихпоступков, на которые может решиться только один Дмитрий Федорович в своемгневе… и в страстях своих! Я и рассказать этого не могу, не в состоянии… Ясбиваюсь в словах. Я справлялась об этом обиженном и узнала, что он оченьбедный человек. Фамилия его Снегирев. Он за что-то провинился на службе, еговыключили, я не умею вам это рассказать, и теперь он с своим семейством, снесчастным семейством больных детей и жены, сумасшедшей кажется, впал встрашную нищету. Он уже давно здесь в городе, он что-то делает, писарем где-тобыл, а ему вдруг теперь ничего не платят. Я бросила взгляд на вас… то есть ядумала – я не знаю, я как-то путаюсь, – видите, я хотела вас просить, АлексейФедорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог,войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, – о Боже! как я сбиваюсь – иделикатно, осторожно – именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдругпокраснел) – суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей. Он,наверно, примет… то есть уговорить его принять… Или нет, как это? Видите ли,это не то что плата ему за примирение, чтоб он не жаловался (потому что он,кажется, хотел жаловаться), а просто сочувствие, желание помочь, от меня, отменя, от невесты Дмитрия Федоровича, а не от него самого… Одним словом, высумеете… Я бы сама поехала, но вы сумеете гораздо лучше меня. Он живет вОзерной улице, в доме мещанки Калмыковой… Ради Бога, Алексей Федорович,сделайте мне это, а теперь… теперь я несколько… устала. До свиданья…