годы, когда он являлся министром-президентом Пруссии и германским рейхсканцлером (с 1862-го по 1890-й), а Германия впервые в истории стала объединенной нацией. В зависимости от того, на кого ссылаться, Бисмарк либо блокировал политическую модернизацию Германии, либо, наоборот, продвигал ее. Одна группа историков видит новый век науки, промышленности, демократии и парламентского правительства, просто проходя мимо него. Для другой Бисмарк является умным орудием «невидимой руки», которая двигала Германию вперед, несмотря на неприятные и горькие компромиссы, а действовал он за пределами возможностей «истинных солдат будущего»{477}. Этот средний студент и провалившийся гражданский служащий успешно урегулировал порядок и свободу Во всяком случае, более успешно, чем элитные академики и профессиональные гражданские служащие, которые составляли Франкфуртское Национальное Собрание. Или его канцлерство стало самым роковым поражением германской государственности?

Будущий граф и князь вырос в семье, где оба родителя усиленно пытались склонить его на свою сторону и перегибали палку. Его образованная, светская и амбициозная мать направляла сына к карьере в правительстве, отдавала в лучшие берлинские школы, а отец, отличавшийся легким характером, погружал его в сельскую жизнь померанского юнкерства. После учебы, которая давалась ему тяжело, и недолгой гражданской службы, где Бисмарк был несчастлив, он вернулся к родителям для успокоения, утешения и выбора нового направления{478}. Однако он продолжал держать по одной ноге в каждом мире — причем на все более повышающихся уровнях власти и влияния.

РЕЛИГИЯ И ПОЛИТИКА

Бисмарк стал лютеранином в шестнадцать лет, при поддержке пастора Шлейермахера, и духовно развивался в двадцать с небольшим, находя мрачное удовлетворение в работах Шекспира, Гейне и младогегельянцев. Померанские пиетисты открыли ему дверь в новую жизнь, познакомив его с Иоганной фон Путткамер, дочерью померанского помещика, на которой он женился в 1847 году. Во время периода ухаживания Бисмарк глубже занялся изучением религии, что углубило его веру в исторические силы, не подверженные воздействию воли любой личности. С тех пор это стало основным догматом его политической философии{479}.

В более поздний период жизни Бисмарк носил с собой библейские стихи с аннотацией Лютера. Он часто использовал афоризмы из лютерано-пиетистских учений о том, что служба ближнему возможна только через бескорыстную религиозную веру отказ себе во многом и принесении в жертву своих интересов. Это наследие также вдохновило отрицание им веры Просвещения в силу разума для улучшения человечества. В данном вопросе он разделял мнение Гете. В июне 1847 года молодой провинциальный аристократ Бисмарк защищал германское «христианское» государство и противостоял предоставлению политических свобод евреям. В то время как он заявлял, что не является врагом евреев, и признавался «возможно, даже в любви к ним», Бисмарк беспокоился, что в первую очередь они всегда будут верны нонконформистской религиозной нации{480}, во многом подобно католикам ультрамонтанистам [ультрамонтанист — сторонник абсолютного авторитета римского Папы. — Прим. перев.]. А с последними Бисмарк яростно сражался в 1870-ые годы.

В то время немецкие евреи не представляли угрозы германскому государству и христианству, — по крайней мере, не больше, чем в шестнадцатом веке. К 1870 году евреи составляли только 1,25 процента (грубо говоря, пятьсот тысяч человек) по отношению к германскому населению, исповедовавшему христианство. Причем две трети христиан были протестантами, если исключить Австрию{481}. Но, как и малое число анабаптистов, которые жили во времена Лютера, евреи раздражали большую часть общества времен Бисмарка непропорционально их количеству. В шестнадцатом веке внезапные значительные миграции анабаптистов в германские города, в основном Мюнстер и Вестфалию, вызвали подозрения и преследования{482}. Во второй половине девятнадцатого века выделение и влияние еврейского меньшинства привело к негодованию и репрессиям. Городские евреи занимали места в школах и университетах совершенно непропорционально их количеству в обществе. Они выделялись в банковских кругах, в бизнесе и торговле, издательском деле, либерально-левых политических партиях, — причем столь же неравномерно{483}. Германские христиане считали еврейскую элиту, обладавшую властью и влиянием, способной обеспечить угрожающее новое будущее. Говоря словами историка из Гарвардского университета Давида Блакбурна, они делали еврея «идеальным символом, вызывающим нарушение равновесия и тревогу в современном мире». Тогда и был отчеканен термин «антисемитизм»{484}.

В отличие от юношеского желания Бисмарка, евреи все больше завоевывали полное юридическое и гражданское равенство в германских государствах на протяжении 1860-х годов. Им частично помогло фило-семитское Франкфуртское Национальное Собрание{485}. В 1869 году Северо-Германский Союз признал равные права всех германских граждан, «независимо от вероисповедания». Несмотря на давние христианские барьеры вокруг гражданской службы, офицерства и школ с учащимися одного вероисповедания, это положение стало законом Империи в 1871 году{486}. Если двадцать лет назад Бисмарк верил, что евреи, находящиеся на государственной службе, «принижают» христианское государство, то, как новый канцлер, он объявил о получении ими политических свобод. Он также хвалил навыки и умения евреев в ведении государственных дел, свидетелем чего стал за десять лет совместной работы с Национал-либеральной партией{487}. В частных беседах он рекомендовал браки представителей разных вероисповеданий и хвалил детей, родившихся от браков евреев с христианами, в особенности, если муж был христианином, а жена еврейкой{488}.

Еще по одному жизненно важному вопросу старая Германия также указала путь Бисмарку во время периода его становления, соединив традиционные религиозные убеждения с классическими политическими. В мае 1847 года, среди потока протестов, разросшихся до революции 1848 года, Бисмарк, которому было тридцать два года и который сам ушел с государственной службы, выступал, как новый консервативный юнкер, член прусского парламента. В подготовленном заявлении он бросил вызов аргументу, что Германия после 1813 года обязана своим единством и прогрессом либеральным реформам, которые прошли под давлением германских революционеров. Германское единство и прогресс были вдохновлены не социальной философией и не политической пропагандой, а «плохим отношением и унижением» со стороны французов — грубых и примитивных исторических сил, которые нельзя предвидеть и контролировать{489}.

Наивность такого убеждения в дальнейшем была продемонстрирована в письме к жене после того, как французы сдались у Седана в 1870 году. В тот день Бисмарк посетил захваченного в плен императора Наполеона III, который попросил его организовать встречу с прусским королем. «У нас состоялся трудный разговор, — писал он Иоганне. — Мне требовалось избегать упоминания вещей, которые могли оказаться болезненными для тех, кого сбросила могучая рука Бога»{490}. Бисмарк думал, что не в германских национальных интересах рассматривать как победы, так и поражения Германия, как вечные ключи к истории. И то, и другое