по важности равным Кениггрецу. Теперь Франция стала более слабой из двух держав, и у нее имелось больше оснований проявлять осторожность. Она провела мобилизацию в ожидании экспансии Гогенцоллернов.

В итоге относительно безболезненное развитие привело воюющие державы на поле брани, и это столкновение получило название Франко-прусской войны 1870-71 годов. Родственник короля Вильгельма, Леопольд Гогенцоллерн-Зигмаринген получил приглашение взойти на испанский престол. Представив себя в германских клещах, французы стали громко жаловаться прусскому королю, который изначально склонялся к тому, чтобы отговорить Леопольда. Однако французы потребовали у Гогенцоллернов обязательства никогда не садиться на испанский трон, а этого прусский король обещать не мог.

Коммюнике Вильгельма, дипломатично отказывавшего на требование французского короля, попало в руки Бисмарка, словно зебра в наводненную крокодилами реку Замбези. Главной целью Бисмарка было объединение Германии путем войны с Францией, а Гогенцоллерн на испанском троне казался полезным отвлекающим маневром. Послание короля дало ему еще одну возможность спровоцировать французов. Перед тем, как телеграфировать его французскому послу, Бисмарк перефразировал послание, чтобы максимально оскорбить французскую гордость, обеспечив войну, которой, как он правильно предположил, французы не станут избегать и которую проиграют{502}.

Шесть дней спустя, 19 июля 1870 года, Франция и Пруссия находились в состоянии войны, а через четыре месяца, после осады Парижа германскими армиями, французские армии сдались под Седаном и Мецем. По условиям окончательного мира немцы получили Эльзас и Лотарингию и потребовали от Франции военные репарации в размере пяти миллиардов франков. Это было разумным возмещением ущерба немцам, которые помнили, как французы грабили Германию во время предыдущих войн и оккупаций. Хотя французы выплатили долг в течение нескольких лет, о нем нескоро забыли. Он способствовал будущим войнам между двумя странами и назначению репараций, которые остались в памяти, как карательные{503}.

ВСТРЯХИВАНИЕ ЕВРОПЫ

После прусских побед над Данией, Австрией и Францией германский национализм ярко разгорелся в 1870-ые годы, а Северо-Германский Союз вырос под предводительством Пруссии (к нему быстро присоединились Вюртемберг и Бавария). То, чего больше всего боялись великие европейские державы, теперь, казалось, происходило: Германия объединилась и стала достаточно сильной, чтобы навязывать Европе свою волю. Согласно язвительным словам Бенджамина Дизраэли, немецкая «революция сверху» была «более великим политическим событием», чем французская революция снизу. Этот комментарий оказался особенно правдивым в отношении способности Германии перестраивать и перегруппировывать европейские государства{504}.

Одновременно с новым политическим и военным успехом страны воплотилось в жизнь то, чего Германия боялась больше всего: началось формирование коалиций мощных держав против нее. Германское руководство не спало по ночам, думая об угрозе австро-русско-британского или австро-русско-французского союза, каждый из которых гарантировал невозможность войны на трех фронтах. На протяжении 1870-х годов главными целями внешней политики Германии было сдерживание России и изоляция Франции{505}.

В апреле 1871 года конституция Северо-Германского Союза стала, с мелкими поправками, конституцией новой объединенной Германской Империи [30]. Глядя ретроспективно, можно сказать, что это была хорошая конституция для того времени, поскольку в ней попытались сбалансировать как монархически-исполнительно-авторитарные элементы, так и федеративно-законодательно-демократические. Новое правительство имело контролирующий общегосударственный совет (Bundesrat, верхнюю палату) из пятидесяти четырех князей и свободно избираемый парламент (Reichstag, нижнюю палату) из 382 депутатов. Последний делал возможным референдум по желанию нации, независимо от элиты государств-участников, а законопроекты должны были проходить через две палаты перед тем, как стать законом. Однако князья все еще имели большую власть, а Пруссия — голоса, чтобы насаждать свою волю. Тем не менее, представители со всех концов новой Германии также могли сказать свое слово{506}.

По настоянию, Бисмарка в январе 1871 года король Вильгельм, ранее являвшийся президентом Северо-Германского Союза, получил в Версале титул императора, беспокоясь, не принижает ли его новый титул прусские достижения Гогенцоллернов. Король выразил желание оставаться истинным немцем, и заявил о важности отдельных германских государств и продолжении династий, составлявших Германскую Империю. Но в отличие от императорской короны Франкфуртского Национального Собрания, от которой так грубо отказался старший брат Вильгельма, король Фридрих Вильгельм IV, корона, которую принял Вильгельм, была получена из рук королей и князей Империи, а не просто депутатов парламента. Как новый прусский канцлер, Бисмарк тоже получил важный титул. Путем этой церемониальной трансформации Северо-Германского Союза в Империю, его «меньшая Германия» приобрела историческую привлекательность, как более древнее и больше включающее в себя королевство{507}.

Когда-то историки называли новую Германскую Империю ограниченной, искусственной и нелиберальной, ссылаясь при последнем определении на деспотичность Бисмарка{508}, но в более поздние времена оценили открываемые ею возможности. Даже для Бисмарка новая Империя всегда была продолжающейся работой и никогда — нацией, отлитой в бронзе. Он рассматривал руководителей и государства просто как инструменты более мощных провиденческих и коллективных человеческих сил и, руководствуясь этой философией истории, считал новую Империю созданием ее народа (включая либеральных депутатов парламента), а не результатом работы короля или канцлера{509}.

Несмотря на прусский характер новой конституции, либералы того времени относились к ней настолько позитивно, насколько можно было ожидать. Многие отдавали должное Бисмарку, добившемуся того, чего не смогла революция 1848 года — правительства с одновременно сильной исполнительной властью и сильного представительного парламента. Если, как они считали, Бисмарк и дает армии слишком много независимости, то он также делает ее эффективной для того времени, достаточно сильной для обеспечения политического выживания новой нации и ее эволюции. Привлекательность для либералов и их исключение из политики Бисмарка между триумфами 1866 и 1871 годов были памятно суммированы философом и историком того времени Рудольфом Таймом:

«Иногда… он заходит слишком далеко в направлении либерализма [как и в своей поддержке всеобщего и равного избирательного права], в другое время он проявляет вызывающие сожаление склонности и сочувствие [к] консерватизму. И еще он поддерживает политику групп по интересам, которые… с пренебрежением относятся к более благородным мотивам в политической жизни и должны иметь коррумпирующий эффект. Но… напоминаю я себе, никто другой так живо не воспринимает идею сделать молодую Империю жизнеспособной, постоянной и имеющей запас сил… Все его вывихи, повороты и непоследовательность можно объяснить силой этой идеи»{510}.

Господствующее влияние Пруссии (ее король, премьер-министр и армия теперь являлись стержнем Германской Империи) не стало разрушительным. Это подтверждается независимыми правительствами и армиями, которые продолжали существовать в двадцати других германских государствах{511}. Несмотря на всю власть Бисмарка, в особенности в вопросах внешней политики, ему все равно приходилось работать внутри определенных конституционных границ. Император и армия действовали независимо от него,