Как иначе я мог думать, вспоминая его объятия, от которых помоей коже иногда пробегала восхитительная прохладная дрожь, словно кто-тотеребил пушок на всем теле, веля ему просыпаться.

В ухаживаниях Гоблина, наверняка греховных, всегда ощущалосьчто-то бесконечно интимное.

Как бы там ни было, я ничего не предпринимал, толькоразмышлял об этом и старался занять себя чем-то, но паника во мне тем временемто возрастала, то затихала, каждодневно в часы сумерек доходя до пика.

Теперь, когда наступало лето и дни становились длиннее,приступы ужаса длились дольше – иногда с четырех дня до восьми вечера. Я вновьи вновь представлял, как подношу к виску пистолет и как пуля прервет эту боль.Потом я думал, каково будет Папашке и тетушке Куин, и гнал прочь мысли осамоубийстве.

Примерно в этот же период я заставил всех включать свет вкомнатах в четыре часа, что бы ни случилось, не обращая внимания ни на какихпостояльцев.

Я превращался в лорда Блэквуд-Мэнор – своеобразногоМаленького лорда Фаунтлероя.

Каждый вечер я неизменно включал классическую музыку во всехгостиных и столовой, после чего проверял, свежи ли букеты, на местах ли стоитмебель и ровно ли висят картины на стенах; а как только паника затихала, шел вкухню к Папашке.

Но дед больше не разговаривал. Он сидел на стуле с прямойспинкой и смотрел отсутствующим взглядом на дверную раму с сеткой. Находитьсярядом с ним было ужасно. Взгляд его с каждым днем становился все отрешеннее. Ондаже не огрызался в ответ, как когда-то это делала Большая Рамона. Я ничем немог его утешить.

Однажды вечером, когда паника стала невыносимой, да к нейеще примешались тоска и страх стать голубым, я спросил у Папашки:

"Ты не думаешь, что Пэтси снова забеременеет только длятого, чтобы продать тебе младенца?"

Никто, даже я сам, не ожидал, что скажу такое Папашке. Мы сним общались не очень доверительно. Во всяком случае, никогда прежде необсуждали Пэтси.

Его ответ прозвучал спокойно и бесстрастно:

"Нет. Просто тогда, как мне показалось, подвернулсяподходящий случай. Я подумал, что смогу спасти этого ребенка. Решил, что хорошобы его вырастить и воспитать. Но, по правде говоря, я даже не был уверен, чтоона сумеет выносить его, сколько положено, даже если захочет. За свою жизнь онаизбавилась от слишком многих, а от этого женская утроба слабеет".

Меня изумила такая прямота. И я тут же задался вопросом, какже удалось уцелеть мне. Может, он и тогда посулил ей денег. Но я не спросил.Предпочел терзаться страхом, чем узнать правду. К тому же Папашка разговаривалсовсем бесцветным металлическим голосом. Рядом с ним мне было не по себе. Яжалел его. Ни один из нас не сказал об этом больше ни слова.

А затем наконец – именно наконец! – пробило восемь, азначит, я мог отправиться наверх и, сидя на краю кровати рядом с БольшойРамоной, почувствовать себя в безопасности. Пока она расчесывала свои седыедлинные волосы и медленно заплетала их на ночь, мы болтали о пустяках, а потомукладывались спать.

Однажды, около трех часов дня, я сидел на ступенях парадногокрыльца и, глядя в конец длинной ореховой аллеи, наблюдал, как меняется свет.Сейчас я почти уверен, что это было во вторник и дом опустел – последниепостояльцы, что приезжали на выходные, успели уехать, а гости на предстоящийуик-энд еще не прибыли.

Наступивший покой мне был ненавистен. Я вновь представилсебя с пистолетом у виска. "Что же мне сделать, – подумал я, –чтобы выбросить эту мысль из головы? Отправиться порыбачить на пироге?" Нодля этого было слишком поздно, к тому же я не хотел измазаться и промокнуть наболотах, а в доме все дела – абсолютно все – были переделаны.

И Гоблина нигде не было видно. Он приучился держатьсяподальше, когда на меня накатывало мрачное настроение, так что его влияниепочти сводилось к нулю. И хотя он, вероятнее всего, откликнулся бы на мой зов,мне не хотелось его видеть. Когда я думал, что поднесу к голове пистолет, тоневольно спрашивал себя, не убьет ли эта пуля нас обоих.

Нет, я не нуждался в компании Гоблина.

Потом вдруг меня осенило, что я, хозяин особняка, еще непобывал на чердаке, большая часть которого до сих пор оставалась для менянеизведанной территорией. Запретить мне подняться туда уже никто не мог – я дляэтого был слишком взрослым – да и спрашивать разрешения у кого-либо не былонеобходимости. Поэтому я вошел в дом и поднялся по лестнице.

В три часа дня через слуховые окошки на чердак проникаловполне достаточно света, так что я разглядел всю плетеную мебель – как мнепоказалось, целые гарнитуры с диванами, стульями и множеством других предметов– и огромное число сундуков.

Первым я исследовал кофр, некогда принадлежавший ГравьеБлэквуду, – он стоял открытый, с маленькими вешалками и пустыми выдвижнымиящичками.

Там было полно чемоданов со старой одеждой, лишенной дляменя всякого очарования. Были и сундуки, все помеченные именем Лоррейн Маккуин.С новыми вещами. Мне не было до них дела. Я хотел найти что-то совсем старое,быть может, даже принадлежавшее жене Манфреда Вирджинии Ли.

Затем я наткнулся на невероятных размеров холщовый кофр скожаными ремнями – он был такой огромный, что крышка почти доходила мне допояса, а ведь в то время я уже был шести футов ростом. Из-под приоткрытойкрышки выпирала сильно пропахшая плесенью одежда. На верхней бирке быловыведено поблекшими красными чернилами: "Ревекка Станфорд", а затемадрес фермы Блэквуд.

"Ревекка Станфорд", – вслух произнес я. Ктобы это мог быть? За спиной раздался отчетливый шорох, а может, вовсе не заспиной, а впереди? Я замер и прислушался. Разумеется, шуршать могли и крысы, нов Блэквуд-Мэнор крыс не было. Потом мне показалось, что это вовсе не шорох, аспор между мужчиной, женщиной и кем-то еще... "Просто не может быть!"– эти слова прозвучали очень отчетливо, а затем я услышал женский голос:"Я ему верю, он это сделает!"

Она наклеила бирку, подумал я. Упаковала свой сундук инаклеила бирку. Она ждала, что он придет и заберет ее. Мисс Ревекка Станфорд.

Но откуда взялись все эти мысли?

Затем вновь раздался шум. Довольно настойчивый. У меняволосы на затылке встали дыбом. И мне понравилось это волнение. Оченьпонравилось. Оно было неизмеримо лучше депрессии, тоски и мыслей о пистолете исмерти.