Я вышел в холл, отчего-то испытывая невероятное облегчение,и теперь, вспоминая, только безумием могу объяснить отвратительное чувстволегкости при мысли о том, что избавлен от последствий кончины Милочки,поскольку нахожусь в огромной больнице, под ярким светом дневных ламп и подприсмотром дежурных медицинских сестер. Это было дико приятное чувство. Какбудто на земле не существовало другого бремени. Я шел куда-то, едва чувствуяпод ногами кафельный пол.

И тут я увидел Пэтси. Она подпирала спиной стенку ивыглядела как обычно: высокий начес желтых волос, белый кожаный наряд сбахромой, блестящие перламутровые ногти, высокие белые сапоги.

Только тогда, глядя на нее, на разрисованное лицо,напоминавшее маску, я вдруг осознал, что Пэтси за все это время ни разу непоявилась в больнице. Сначала я не мог вымолвить ни слова, но все же сумелсправиться с волнением.

"Она умерла", – сказал я.

"Не верю! Я видела ее совсем недавно, на праздникеМарди Гра", – яростно выпалила в ответ Пэтси.

Я рассказал, что несколько минут назад отключили кислород ичто все произошло очень тихо: Милочка не задыхалась, не страдала и даже неиспытала страха.

Пэтси вдруг взорвалась. Перейдя с яростного крика на громкоешипение (мы стояли недалеко от поста медсестер), она потребовала ответить,почему ей никто не сказал, что мы собираемся отключить кислород, и как мы моглитак поступить с ней (имея в виду саму себя), кто дал нам право, ведь Милочкабыла ее матерью.

Тут из-за угла, из помещения для посетителей появилсяПапашка. Таким злым я его еще никогда не видел. Одним движением он резкоразвернул к себе Пэтси и велел ей немедленно убираться из больницы, заявив,что, если она останется еще хоть на минуту, он ее убьет. Потом Папашкапосмотрел на меня. Его всего трясло, но он молчал, давясь слезами, и, постоявтак, направился в палату Милочки.

Пэтси тоже двинулась к двери палаты, но остановилась,повернулась ко мне и наговорила с три короба обидных вещей – что-то вроде того,что я будто бы всегда был пупом земли и здесь, наверное, тоже без меня необошлось.

"Да, Тарквиний, как скажешь, Тарквиний, все дляТарквиния", – словно передразнивая родственников, произнесла она.

Впрочем, сейчас я уже точно не припомню ее слов.

Как только у палаты Милочки начала собираться многочисленнаяродня, Пэтси ушла.

Я покинул больницу, забрался в грузовичок, едва обративвнимание, что на соседнем сиденье устраивается Жасмин, доехал до первойпридорожной забегаловки, заказал там гору ореховых блинчиков и, бухнув натарелку побольше масла, принялся запихивать их в себя, пока не затошнило.

Напротив сидела Жасмин за чашечкой черного кофе и курилаодну сигарету за другой. Ее темное лицо было очень гладким, держалась онаспокойно, а через некоторое время произнесла:

"Она страдала, быть может, недели две. Марди Гра былдвадцать седьмого февраля. Она смотрела парад. А сегодня у нас четырнадцатоемарта. Так что времени прошло не так уж много. Спасибо и на том".

Я не мог говорить. Но когда подошел официант, заказал еще однупорцию ореховых блинчиков и добавил столько масла, что они буквально плавали внем.

Жасмин продолжала курить.

В похоронном бюро Нового Орлеана хорошо потрудились, и ватласном гнезде гроба Милочка, подгримированная ровно настолько, насколько этобыло необходимо, выглядела прекрасно: чуть-чуть подправлены карандашом брови,губы слегка подкрашены помадой "Ривлон", которую она любила. Ее оделив бежевое габардиновое платье, то самое, в котором она весной проводилаэкскурсии, а на покрывале, на уровне коленей, лежала белая орхидея.

Тетушка Куин была безутешна. Почти всю церемонию прощания мыпростояли, вцепившись друг в друга.

Перед тем как закрыли гроб, Папашка снял с шеи Милочкижемчужное ожерелье и стянул с ее пальца обручальное кольцо, сказав при этом, чтохочет оставить эти вещи на память. Вздохнув, он наклонился и последним из наспоцеловал свою многолетнюю спутницу.

Гроб закрыли.

Не успела опуститься крышка, как Пэтси разрыдалась.Косметика на лице растеклась. Пэтси впала в буйство: рев стоял душераздирающий,она кричала, плакала и звала маму, пока уносили гроб. "Мама,мама", – твердила она, а этот идиот Сеймор поддерживал ее вялой рукойи только тупо твердил: "Тихо, тихо", словно имел на это право.

Я взял на себя заботы о Пэтси, и она, крепко обхватив меняруками, проплакала всю дорогу до кладбища Метэри, а когда приехали на место,заявила, что не может покинуть машину и присутствовать на церемонии погребения.Я не знал, что делать, и продолжал ее обнимать. Пришлось остаться вместе с нейв машине и всю церемонию провести с Пэтси на заднем сиденье. Но я видел, чтопроисходило возле могилы, и слышал, о чем там говорилось.

Нам предстояла долгая дорога домой, и Пэтси рыдала доизнеможения. Выплакав все слезы, она заснула у меня на плече, а когдапроснулась, взглянула на меня снизу вверх – в то время я уже достиг шести футов– и как-то сонно и тихо произнесла:

"Квинн, она единственная, кто по-настоящему мнойинтересовался, а теперь ее нет".

Я постарался, как можно более убедительно заверить мать, чтолюблю ее, но для этого мне понадобились колоссальные силы. Впрочем, она,видимо, не расслышала меня или просто не отреагировала, что неудивительно.

Тем же вечером Пэтси и Сеймор закатили самый оглушительныйконцерт из всех, что звучали в их студии, чем довели Жасмин и Лолли добешенства. Что касается Папашки, то он, похоже, ничего не слышал или ему быловсе равно.

Примерно дня через два, достав все чемоданы, чтобы вновь ихупаковать, тетушка Куин сказала, что хочет отправить меня в колледж исобирается найти для меня другого учителя, такого же блестящего, как Линелль,который смог бы подготовить меня для учебы в лучших заведениях.

Я заявил, что не желаю покидать ферму Блэквуд, но она толькоулыбнулась на это, заметив, что скоро все изменится.

"У тебя пока даже борода не растет, мальчуган, –сказала она, – но ты взрослеешь не по дням, а по часам. Уже сейчас, если яправильно определяю на глаз, ты носишь туфли двенадцатого размера. Поверь,впереди тебя ждет много замечательного".

Я лишь улыбался, слушая тетушку. Меня все еще не покидаласмутная эйфория, жестокая приподнятость чувств, связанная с похоронами Милочки,и в тот момент действительно не волновало ни взросление, ни что-либо другое.

"Когда в тебе взыграют гормоны, – продолжалатетушка, – ты захочешь посмотреть мир, и Гоблин уже не будет для тебятаким притягательным, как сейчас".