и оставил.

Тугарин горько усмехнулся.

– Такая вот моя история, а теперь не тяни, царевна. Заканчивай поручение Несмеянино…

– Будет с тебя.

Марья, чуть подумав, убрала клинок в ножны, не преминув заметить, как степняк при том тихонько выдохнул.

«А все ж боишься ты смерти…»

– Что, жизнь мне оставишь?

– Оставлю.

Он помолчал. Посмотрел царевне в глаза:

– Я не забуду этого.

Она кивнула:

– Само собой. Однако и к Несмеяне я воротиться с пустыми руками не могу.

– Вот.

Тугарин, стиснув зубы, стянул с пальца украшенный камнем перстень, и от того на смуглой, загорелой коже осталась белая, точно снег, блестящая полоса.

– Возьми. Покажешь его Несмеяне, и она поверит, что я мертв. Даю слово.

– Я тебе верю. А потому сейчас мы уедем. Приготовь для нашего раненого волокушу[23].

Царевна грозным взором обвела покорно опустивших головы степняков, и вскоре, никем боле не удерживаемые, они покинули стоянку вместе с так и не пришедшим в себя Соколом.

* * *

– Да. Его я и из тысячи узнаю…

Многим позже, уже когда они, вновь преодолев Пустынь и лишь каким-то чудом не потеряв при том за гранью Нави Сокола, предстали пред Несмеяной, та, держа в руках окровавленное кольцо Тугарина, подняла на Марью взгляд:

– Стало быть… он… мертв?

– Мертв.

Царевна кивнула, без удивления отчего-то отмечая, как тих и печален голос царицы.

«Странно для той, кто так ликовал, когда я согласилась на уговор, и вполне понятно для той, кто, как и он, еще любит. И впрямь, значит, под серебряной маской твоей, Несмеяна, да за величием и холодностью еще теплится юное девичье сердце».

– И мы немалую цену за это заплатили.

– Да, вашим чародеем занимаются лучшие мои врачеватели. Даю слово, мы поставим его на ноги.

– Славно.

Марья постаралась не выказывать своей досады. Она не сомневалась, что Сокола выходят, но лечение его займет не одну седмицу, а столько времени у них не было. Значит, вскоре им придется оставить чародея здесь и отправляться на Буян самим, где уже без его силы колдовского дыма попытаться выяснить правду.

– А теперь, царица, настала пора свою тебе часть уговора выполнить.

– Все верно. Признаю, – Несмеяна кивнула, – этот перстень Тугарин Змей живым никогда бы тебе, царевна, не отдал. Хотя вместо этого…

Она повернула кольцо меж пальцев.

– Я бы предпочла его голову.

– Я тебе не мясник.

– Охотно верю. Как он умер?

– В бою. Я вызвала его на поединок и вонзила клинок в сердце.

– Да…

Несмеяна повела закрытым маской лицом.

– Что ж, сегодня, как отдохнете, один из вас, тот, кого я выберу, узрит Жар-птицу.

– Лишь один? И тот, на кого сама укажешь?

– Да. И будешь это ты, Иван-царевич.

– Я?

Иван удивленно схватился за волосы, а Марья нахмурилась:

– Что ж, пусть так. Хоть я с твоею волей и не согласна.

– Не согласна, но принимаешь ее покорно? – в голосе царицы послышалось любопытство. Она даже чуть склонила голову, точно диковинная птица.

– А что мне остается, покуда я не в своем дворце, а в твоем?

– Мудро.

Несмеяна усмехнулась сквозь маску, но добавила уже куда мягче:

– Тем паче, что и выбор мой не случаен. Я ведь хорошо понимаю – не для того ты через Пустынь Великую перешла да по степям Тугарина искала, чтоб несолоно хлебавши уйти. Нужно тебе перо. И могу я представить, на что ты решиться можешь, коль его доброй волей не получишь.

Она замолчала, давая понять, что представляет опасность разъяренной морской царевны.

– Потому и говорю: пойдет царевич. Птица моя доброе сердце любит да помыслы чистые. А из вас всех никто с Иваном и рядом не стоял.

* * *

Тем же вечером они уже следовали за Несмеяной к саду, в котором обреталась Жар-птица.

– Слушай меня, царевич.

Встав у золотых ворот, подле которых стояли стражи, за которыми раскинулся буйством цветов и зелени сад, царица поглядела на Ивана сквозь прорези маски.

– Слушай, да не говори ничего и не спрашивай. Делать ты лишь так должен будешь, как я скажу тебе, ни на шаг от слов моих не отступая.

Дождавшись кивка, она приказала отпереть ворота и провела царевича в сад, оставив Марью и Водяного наблюдать снаружи, глядя туда, где, укрытая в прохладной тени деревьев, стояла высокая золотая клеть. Прутья горели от жара, внутри, на исходившей дымом жерди, сидела птица, краше которых свет не видывал. Перья ее горели ослепительно-белым огнем, острый, точеный клюв был загнут, точно у орла, а пышный хвост вольно свисал меж прутьев почти до самой земли. Цепляясь острыми когтями за точеную обожженную перекладину, Жар-птица грозно наблюдала за незваными гостями багрово-черным глазом.

– А теперь, царевич, слушай внимательно. Сперва возьми у слуги блюдо.

Несмеяна кивком указала на золотую чашу, что держал безмолвный слуга-муж.

– Это – пшено Белоярово, на вине заморском настоянное, что из самого царства Гвидонова привезено. Как открою я клеть, поставь блюдо перед собой да сам отойди с поклоном. А затем, как вылетит Жар-птица из клетки пшено клевать, ты недвижимо стой. Жди. Да смотри не спугни ее. Ежели верно все сделаешь, то птица, как наестся, начнет над тобой кружить. То знак – отдает она перо. Обходи ее боком, в глаза не глядя, да хватай смело за хвост. Ну а ежели ошибешься и кричать она начнет – то беги, иначе не сносить тебе головы. Все запомнил?

– Запомнил…

Царевич кивнул и, приняв чашу, в последний раз глянул на Марью да, получив ее ободряющую улыбку, принялся за дело.

Во дни возвышения Советника Царство Берендея

К

онь царевны неспешно ступал по тракту, то и дело увязая в жадно чавкающей под копытами грязи.

Первые заморозки, пока еще неуверенные, некрепкие, еще не успели сковать лужи и заметно скрадывали скорость Марьи. А меж тем она уже потеряла счет дням, которые оставила здесь, в этих неприветливых северных землях. И все же царевна не поворачивала назад. Потому как верила – цель ее близко.

О том, что над окрестностью держит глаз некий Советник, доверенный царя самодержавного Берендея, она узнала в небольшой деревушке, жители которой в страхе шептались о новом властителе. И немедля направилась в сторону замка, где он обретался[24], по дороге всюду встречая одну и ту же картину.

Марья с тоскою взглянула на дерево, усыпанное, точно яблоня плодами, висельниками. И от зрелища этого сжималось в страхе ее сердце. Страхе не за себя, а за то, как далеко зашел по темным тропам ее Чародей.

– Но! Но!

Всадников, одетых в черное, на вороных да гнедых конях она заметила издали. Да только ни с тракта сворачивать, ни таиться не стала. Потому как хотела, чтобы ее нашли. Чтоб к тому отвели, кто повинен во всем, что она увидела, пока ехала по неприветливым северным землям. Во всех жертвах невинных, селах, живущих в страхе, да угнанных в неволю крестьянах.

– Тпру-у-у! А ну-ка осади коня, родная!

Сально ухмыльнувшись, царевну еще издали окликнул всадник, ехавший первым. А подъехав