слоям общества, были средь них женщины и угнетенных, и высших каст, и служанки, и знатные дамы: все они почитали Будду и освобождение, которое ждало последователей его учения об избавлении от привязанностей. Некоторые стихотворения удивительно подробно описывали обстоятельства, приведшие к тому, что их авторы обратились к учению Будды; были средь них и незамужние женщины, укрывшиеся в монастыре, дабы избежать принудительного брака с немилым; были средь них и замужние женщины, искавшие в монастыре спасения от тягот домашней работы и от нежелательных сексуальных притязаний супругов — от того, что ныне назвали бы «изнасилованием в браке». Одни стремились избавиться от сексуального насилия, которое над ними изо дня в день чинили мужчины из высших каст, другие стремились избавиться от немилосердного пыла собственного мощного либидо и неуправляемого полового влечения — остужали страсти буддизмом. Многие женщины, продолжала Анджум, становились монахинями, чтобы избыть горе из-за безвременной смерти дочери или сына, брата или сестры; учение Будды о смерти оказывалось единственным утешением, помогавшим осмыслить их муки. Иными словами, две тысячи пятьсот лет назад все эти женщины оставили свои дома и семьи, дабы снискать в монашестве свободу от общества, в котором они родились, и это напомнило Анджум историю Пухал и Дхаршики, а равно и прочих женщин, вступивших в ряды «Черных тигров». Подобно буддийским монахиням, из-за пережитого несчастья они отказались от привязанности к собственному телу, подобно монахиням, они присоединились к движению за свободу, движению, которое, как и буддизм, основал и возглавил мужчина, движению, посулившему, как им казалось, не только возможность освободиться от властей Шри-Ланки, но и по-настоящему, немедленно освободиться от ожиданий и тенет общества, в котором они росли.

Кришан понимал, что сравнение, сделанное Анджум, отчасти справедливо, ведь он не раз видел интервью с женщинами, служившими в рядах «Тигров», и эти женщины признавали, что «Тигры» помогли им избавиться от патриархата, свойственного тамильскому обществу; он не раз читал о том, что многие из этих женщин так или иначе подвергались насилию со стороны мужчин, служивших в оккупационных войсках, что даже ту смертницу, которая в 1991-м убила премьер-министра Индии 1[23], в юности изнасиловали индийские солдаты, стоявшие в Джаффне. Анджум рассуждала с уверенностью, за которой явно скрывалось нечто большее, точно она полагала, что ей Пухал и Дхаршика ближе, чем Кришану, точно, невольно почуял Кришан, она стремилась присвоить то личное, что он пытался сообщить ей о себе. Такое отношение Анджум смутило его, хотя он сознавал, что отчасти оно оправданно, и не только потому, что Пухал и Дхаршика, возможно, как и Анджум, стремились к чему-то за пределами гетеросексуальности, но, что важнее, потому что они, как и Анджум (но не Кришан), в силу убеждений избрали путь, требовавший отречься от обыденной жизни, оборвать все связи с родными и обществом, дабы целиком и полностью посвятить себя делу. Кришан вспомнил, что в присутствии посторонних Анджум старалась не прикасаться к нему и представляла его всегда как друга из Дели — все это, казалось бы, она проделывала ненамеренно, без определенной цели, однако в такие моменты Кришан неизменно понимал, что не вправе принимать их отношения как должное, что вскоре ей захочется уйти, а значит, и вместе им больше не быть. Разумеется, он и так все это знал, потому и тревожился с момента знакомства с Анджум, но в эти три недели он ухитрялся не думать об этом, прятался от этих мыслей за установившейся между ними родственной близостью и спокойствием. На это и намекнула Анджум, сравнив себя с Дхаршикой и Пухал, догадался Кришан, рассматривая ее задумчивое, почти мечтательное лицо — не угрюмое (хмуриться было не в привычках Анджум), но милое и сияющее: она явно надеялась, что Кришану хватит смекалки понять, к чему она клонит, и ей не придется утруждать себя откровенными объяснениями. В их последний вечер в Бомбее Анджум попыталась мягко напомнить ему, что она не такая, как он, ее жизненный путь уже предопределен, а ему нужно найти свой, и в это мгновение, отвернувшись к волнующемуся во мраке морю, Кришан с неизбежностью осознал, что им придется расстаться, будто в его сознании вдруг произошел тектонический сдвиг, и этот сдвиг вселил в него не тревогу и не отчаяние, как бывало прежде, а молчаливую убежденность, что и перед ним простирается путь, что и у него есть своя история и судьба. Именно в этот вечер, сидя подле Анджум — за спиною Бомбей, впереди океан, — Кришан, без малого семь лет, почти всю свою взрослую жизнь проведший в Индии, впервые подумал о том, чтобы вернуться на родину, оставить исследования и планы, связанные с научной карьерой, и посвятить себя работе на северо-востоке; эта мысль, несомненно, уже вызревала в его уме под влиянием не только интереса к войне, но и отношений с Анджум, примера ее жизни, подчиненной мечте об ином мире. Кришан опечалился — не столько от неминуемого расставания с Анджум, сколько с жизнью, к которой привык и в которой ему уютно, — но сильнее этой печали было предвкушение, вдруг охватившее все его существо, предвкушение, сопряженное с отказом от себя, с подчинением высшей цели, с возможностью забыть о сложностях, связанных с любовью к той, кто не может быть с ним, и посвятить себя строительству нового мира, того мира, который подарит ему ту же свободу, какую он чувствовал с Анджум, но без отчаяния и печали, мира, который отберет его у той, кого он любит, но в то же время и сблизит их.

Они молча докурили и все так же в задумчивости побрели дальше по Марин-драйв. И хотя ничего особенного не произошло, и хотя о фильме они разговаривали отвлеченно, вне всякой связи со своими взаимоотношениями, казалось, оба чувствовали, что достигли некой поворотной точки. Словно события, начавшиеся пять месяцев тому назад, когда Анджум и Кришан встретились взглядом, теперь подошли к концу; быть может, повинуясь этому чувству, они впервые за все это время взялись за руки, но не крепко, ладонь в ладонь, а свободно и нежно переплели мизинцы. Стемнело, тротуар озаряло сияние высоких уличных натриевых фонарей вдоль тянувшегося справа шоссе, слева в теплой ночи мерцало море, отраженное свечение города колыхалось в его волнах. Справа вдоль изгиба берега уходили вдаль многоэтажки, образуя линию горизонта, — первая из бесконечных линий зданий, составлявших остров Бомбей, зданий, в крошечных ячейках которых теснились десятки миллионов борющихся и страдающих людей со всей страны, такая богатая и густая концентрация человеческих жизней, что