– Ловко ты, молодец! – оценил Цветан ее маневр, в результате которого они оказались на закрученном тугой спиралью въезде. Теперь предстояло взбираться по ней до четвертого или даже пятого уровня: на нижних никогда нет свободных мест, и Лиза крепко держала руль, чтобы точно вписаться в крутой вираж.

– Лиза, я должен тебе… помнишь, ты говорила, что всегда есть выбор и что каждый его сам делает? – въезд на первый уровень перегорожен стрелкой – проезжайте, мол, выше… на второй тоже. О чем он сейчас?

– Какой выбор? – она не помнила, когда и что она говорила о каком-то выборе, пусть объясняет. Третья стрелка – еще выше по этой спирали, хорошо хоть впереди нет медленно ползущих машин: Лиза любила и умела ездить быстро даже по таким экстремальным местам.

– Ты говорила про своего мужа, что всегда есть выбор. Так вот, ты не права: иногда никакого выбора нет, – четвертая стрелка велела ехать дальше, что ж, поедем, вот где, правда, нет выбора!

– По-моему, всегда есть, – не сводя глаз с непрекращающегося поворота, равнодушно сказала она, чтобы поддержать зачем-то начатый им разговор. – Вот мы въехали сюда – и кажется, что выбора нет: только вперед и выше, до свободного места, правильно? Но, во-первых, мы сами уже сделали этот выбор и знали, на что шли. Могли оставить машину внизу и не мучиться. А во-вторых, на любом этаже можно развернуться и поехать вниз – если нервы не выдержат.

– У меня тяжело больна мама, – выговорил Цветан то главное, что, по-видимому, он и собирался сказать. – Вчера мне позвонили, что ей стало хуже… сама она никогда не жалуется…

Надо было сказать что-то сочувствующее, но такие слова, даже искренне произнесенные, всегда казались Лизе какими-то фальшивыми, поэтому она просто сняла одну руку с руля и положила ее на его тотчас же откликнувшуюся ладонь. Рукой сочувствовать легче, чем словами: рука не может лгать.

Она чуть не пропустила въезд. Стрелка пятого уровня любезно указывала куда-то в темную, неосвещенную глубину стоянки, Лиза резко крутанула руль свободной от сочувствующих жестов рукой и, удачно не задев эту самую стрелку, поехала искать место среди тесно припаркованных машин. На каждом уровне должен был быть сторож, и он-то и должен был подсказать ей, в какую сторону ехать, но – увы! Уже поздно, холодно, наверно, все сторожа сидят где-нибудь у крошечного обогревателя и пьют чай – рассчитывать можно только на себя.

– Я должен возвращаться, Лиза, и никакого выбора у меня нет, понимаешь?

– Понимаю, – она внимательно вглядывалась в ряды машин, высматривая пустое место. Все сегодня куда-то возвращаются, как странно. Словно сговорились испортить ей вечер и заставить думать о чем-то таком, о чем ей не хотелось. – Все равно это твой выбор, правильно? Ехать к маме или не ехать, а поручить ее, предположим, каким-нибудь родственникам или сиделкам… я не говорю, что это было бы хорошо, – торопливо отреагировала она на его возмущенный жест, – я только говорю, что каждый выбирает и выбор есть всегда.

– А у тебя? У тебя есть? У тебя муж и дети… что ты можешь выбрать? Ты должна делать то, что должна, правильно?

У меня есть выбор, подумала Лиза.

Я могу продолжать жить с мужем, как будто ничего не случилось, я, может быть, даже сумею сделать вид, что ничего не случилось. Я могу выбрать тебя и, забрав детей или оставив их мужу, уехать с тобой и быть там, где ты. Я могу рассказать мужу правду, и он сам оставит меня, и я могу жить одна и ждать – уже не мужа, а тебя. Или вообще никого не ждать.

Вон сколько вариантов. Неважно, какой из них плохой, какой хороший, это нам решать – важно, что они есть. Только вот ты их не видишь и не приглашаешь меня… на мазурку и в свою жизнь. Значит, мне остаются только первый и последний варианты – а выбор-то опять есть.

Вот, оказывается, как себя чувствуют не приглашенные на мазурку: музыка играет так весело, а я…

– И когда ты уедешь? – почему-то голос звучал ровно, или ей так казалось?

– На следующей неделе. Я еще не знаю, надолго ли. Шевкет отпустил меня на десять дней, я поеду посмотрю, что с мамой…

Лиза обнаружила свободное пространство между двумя машинами и, вернув себе сочувствующую руку, резко крутанула руль. Машина послушно развернулась и так точно заехала в стойло, словно понимала, что хозяйке не до нее и не надо создавать ей лишних проблем.

– Лиза! – он только и ждал, когда она освободится, перестанет смотреть на дорогу и заниматься этой ужасной парковкой. – Ну, посмотри на меня… нет, не так, по-настоящему посмотри! Мне не хочется от тебя уезжать, понимаешь? Но выбора нет… я должен.

– Конечно. Зачем ты оправдываешься? Конечно, должен. Может быть, еще ничего страшного, и ты вернешься, – оба понимали, что это не так, что она говорит это просто для того, чтобы не нужно было говорить каких-то других слов – таких, которые поставили бы их обоих перед другим, более серьезным выбором.

– Я задолжительно вернусь. В любом случае. Даже если потом придется снова уехать, мне нужно будет оформлять разные документы… я, конечно, вернусь, – это была правда, но оба понимали, что он говорит ее просто для того, чтобы не говорить других слов и не обещать ничего другого.

– Пойдем, – Лиза высвободилась из его рук и вышла из машины, – на премьеру опоздаем. Ко мне, кстати, возвращается муж. Так что, возможно, все к лучшему. Ты… не расстраивайся… мы подумаем об этом завтра! – улыбнулась она спасительной формуле.

Лифт, останавливающийся на нечетных этажах, не работал, и они пошли вниз по спирали для пешеходов, которая была здесь вместо лестницы. Она огибала лифт и какую-то непонятно зачем оставленную пустоту сзади него, и была еще круче, чем спираль для машин, и приходилось специально замедлять шаг, чтобы не бежать. Никакого света здесь не было, кроме того, что попадал сюда сверху: плоская крыша тоже использовалась как стоянка, а пешеходная дорожка начиналась прямо там, наверху, и над пустотой позади лифта никакой крыши не было. Когда Лизе приходилось идти по этой спирали вверх, ей всегда казалось, что дорожка ведет на небо: может быть потому, что она все поднималась и поднималась, и идти по ней было трудно, и непременно начинала кружиться голова.

Спускаться было легко даже на каблуках, она подхватила Цветана под руку, и они, обмениваясь какими-то совсем незначительными фразами, быстро дошли до театра.

После бетонного уродства темной стоянки огни Альгамбры светились какой-то особенной, волшебной красотой. Под освещенной афишей толпились нарядные, улыбающиеся друг другу и всему, что их ожидало в театре, люди – они все были знакомы или имели общих знакомых (посторонних не приглашают на премьеры), и воздух перед зданием театра был полон приветствий, поцелуев, представлений, смеха.

Лиза и Цветан с удовольствием приблизились к этой беззаботной, весело возбужденной, шуршащей букетами толпе и влились в нее, кивая, улыбаясь, отвечая на комплименты, высматривая знакомых, и оба делали вид, что то, что было ими сказано или не сказано, ничего не меняет в их жизни и отношениях.