– Это был мужской или женский голос?

– Мужской.

Я улыбнулся ей.

– Послезавтра у меня день рождения, – сказала она просто, без вычурности. – Голос матери был бы нежданным подарком.

Колокола прозвонили двенадцать.

– Пора идти, – сказала она и растаяла, как эхо сказанных слов.

Я и на этот раз стоял как вкопанный – смотрел, как она исчезает, и думал обо всех вопросах, которые хотел ей задать, но они так и остались не произнесенными мыслями. Вопросы, на которые я и сам мог дать ответы, провоцируя цепь фантастических реакций, которые заполняли время и были жизнью наподобие открытых ворот или переставленной с места на место книги. Ибо жизнь, которую мы проживаем, или думаем, что проживаем, происходит на нескольких квадратных сантиметрах нашей черепной коробки; памятные и единственные в своем роде события происходят в нашей голове; жизнь, которую, как нам кажется, мы прожили, которую нам дано вспомнить, когда наступает пора подведения итогов, эту жизнь мы прожили в потаенности своих мыслей, никому не ведомых во всей Вселенной. Мы – то, что мы прожили: то, что думали, воображали, надеялись, чего желали и что забыли. Вселенная никогда не узнает, чем была наша молчаливая и потаенная жизнь, никто не узнает о наших тайных путешествиях, о воображаемой любви и возлюбленных, о сотне наших жизней, заключенных в необозримых мирах нейрона.

37

Есть книги-самоубийцы, как люди.

Стихи ди Перса стали пылью в песочных часах. Я решил, что «Метаморфозы» будут второй книгой, которую я предам земле, но книга сама выбрала свой печальный конец. Два удара шквального ветра. Первый случился в тот день, в семнадцать сорок шесть. Изо всех сил хлопнула дверь в туалет, я перечитывал в это время историю про Аполлона и Дафну и от неожиданности даже вздрогнул. Пошел прикрыть окно и, поскольку находился рядом с туалетом, решил им воспользоваться. Но чтение Овидия меня затянуло и обмануло, я едва успел вытереть руки, как церковные колокола прозвонили шесть вечера. Я выключил свет и запер библиотеку, но в спешке забыл Овидия на холодном мраморном подоконнике полузакрытого окна. Я опаздывал, до закрытия кладбища надо было еще зайти к Марфаро.

Едва я вошел, он сразу же отдал мне пакет, изготовленный по моему заказу. Поздоровался со мной встревоженным голосом. Я спросил, что стряслось.

– Вот уже целых пять дней, – ответил он возмущенно.

Я сказал, что не понимаю его.

– Пять дней, как никто не умирает.

Мне не казалось, что это много для такого маленького городка, как Тимпамара, но у нас с ним были противоположные взгляды.

Финторе Бовалино был последним. Представляю, что такие периоды были не впервые и, возможно, во время одного из них Марфаро решил развить другие, сопутствующие бизнесы. И как назло в это время не только никто не умер, но не было ни одной свадьбы, никто не праздновал день рождения, ни одной отснятой кассеты, ничегошеньки. Приход нулевой. А он был помешан на деньгах. Я знаю, что такое голод, повторял он как припев, а тот, кто познал голод… он не заканчивал фразу, объяснявшую в этом виде много чего.

В те дни Марфаро по большей части проводил время среди стариков, в баре, где те играли в карты или на скамейках, где сводили счеты с непрожитым, заглядывал им в глаза, нет ли признаков близкой кончины, у некоторых даже спрашивал, уверены ли они, что хорошо себя чувствуют, а однажды, будучи в отчаянии и находясь рядом с Диогеном Кастроре́джо, о котором накануне узнал, что тот перенес инфаркт, сказал ему, как жаль, что ты выжил, Диоген так врезал ему в челюсть, что Марфаро распластался на земле.

Пока я не ушел, он проклинал человеческое долгожительство, и я подумал, что это же сюжет для замечательного рассказа – о городе, в котором люди перестают умирать, и кто-нибудь его обязательно когда-нибудь напишет. Грустная, наверное, выйдет история: представить, как внезапно теряется смысл жизни. Ибо это один из величайших парадоксов: смысл жизни заключается в смерти. Из него рождаются чувства времени, грусти, потери, желание плакать, красота взгляда, тоска по ласкам, любовные забавы, неосознанно отягощенные чувством потери, ибо когда целуешь кого-нибудь, потому что очень хочешь целоваться, внутри появляется страх, что этого может не случиться, потому что любимый человек может исчезнуть, что мы не сможем больше целоваться, обниматься, ласкаться, – радости, которые остаются и которые питаются грустью.

Второй удар по Овидию нанесен был ночью, в неустановленный час.

Когда на следующее утро я открыл библиотеку, моя забывчивость сразу же бросилась в глаза. Ночью лил проливной дождь, окно было распахнуто настежь, на полу стояла лужа воды, посередине которой лежали разбухшие «Метаморфозы». Я выхватил книгу, из которой лилась вода, буквы поблекли, как Дафна, утонувшая в речном потоке. В эту минуту я подумал, что страницы сами выбрали способ самоубийства: мокрые, слипшиеся, метаморфоза возврата к первородному состоянию. Я понял намек: положил книгу в полиэтиленовый мешок, закрыл библиотеку на полчаса раньше и зашел к цветочнику купить саженец лавра.

Отправился на кладбище, покрыл столик листами старой газеты и сверху положил саженец и книгу. С помощью совка осторожно вынул из горшка растение, и когда все его корни оказались снаружи, поставил в пластиковое ведро под струйку воды. Когда земля с корней начисто смылась, я опустил в ведро с грязной водой книгу. Деревце положил на столик. Достал разбухшую книгу, вырвал из нее первые шестнадцать страниц, начиная с любви Феба к лавру, который в знак согласия покачивает ветвями: стал обертывать ими каждый корень, как будто накладывая повязку на рану, стараясь, чтобы было не очень туго и не очень слабо, поиск правильной меры, в чем состоит миссия человека. В эти минуты я казался себе юным Фебом, еще ощущавшим, как под корой трепещет девичья грудь, и обматывал побеги корней бумагой, стараясь их не повредить, будто по ним текла не лимфа, а кровь, будто они были не корой, а кожей, дыханием и биением сердца. Когда все корни были обернуты размокшими словами Овидия, когда все корневище сроднилось с бумагой, я посадил его снова в горшок, присыпал землей, дополнительно полил, и когда вода покрыла землю, я вообразил, как слова проникают в корень, питают его своею любовью – метаморфоза наоборот, лавр становится женщиной, ее голос и вздохи растворяются в хлорофилле и доносят человеческие частицы, деревянные волокна становятся мягкой грудью, листья укладываются в волосы, ветви превращаются в руки, кроны исчезают в овале лица. Посмотрев, наконец,