Как нравился мне этот чудесный ларец! Как хорошо было ехать с мамой долго-долго и наконец выйти, глубоко вдохнуть свежий воздух пригорода. Мы стали искать нужный нам дом, а, когда нашли его, я была удивлена тем, что есть еще в Подмосковье такие старые деревянные домики с тремя оконцами и ветхим крыльцом.

Хозяйка встретила нас приветливо и была рада подарку. Она угостила нас чаем с ванильными сухарями.

После длительной прогулки это было восхитительно!

Над столом висел оранжевый абажур, а на стенах фотографии двух девочек, очень похожих на нашу хозяйку. Видя, что я разглядываю фотографии, она сказала, что это ее дочки, которых она потеряла во время войны. Прошло семь лет, но она не оставляла надежды найти их. Я была потрясена случившимся. Я вспомнила добрые и нежные руки этой женщины, которые умели так чудесно снимать боли в моей спине, и подумала, что когда она массирует меня, может быть, ей кажется, что я – это одна из ее дочек? Мне было очень жаль эту женщину. Но все же, когда мы вышли в солнечный сад и снова вдохнули весенний воздух, я с чувством какой-то вины ощутила счастье – быть рядом с мамой, идти рядом с ней, ехать в трамвае, сесть дома за обед – и не расставаться!

Мне было немного стыдно своего счастья и хотелось, чтобы дочки этой женщины обязательно нашлись!

Зима. Мне семь лет. Папа принес мне первые мои коньки. В субботу мы собирались на каток. Сейчас среда или четверг, ждать еще долго. Я напяливаю разбитые чьи-то коньки, завязываю, как могу, и шлепаю в них по квартире. По новому линолеуму, мы только переехали в новую квартиру, недалеко от школы. Папа тоже надевает коньки и сетует, что их нужно подточить. Мама ругается, что мы порежем весь линолеум.

1996 год. Я вернулся в Москву из Канады, из Торонто, где я жил. Это было возвращение домой, воссоединение с родным городом. Это был момент счастья сам по себе – то, что я слышу родную речь вокруг, вижу большую семью, не просто соотечественников, а людей, которые говорят со мной на одном языке. Я прямо чувствовал, что это мои родные люди. Это была сильная, конкретная, долгая эмоция. А вообще момент счастья – это премьера спектакля. Когда я выхожу на поклоны и вижу счастливые лица актеров и зрительские лица, и все друг другу аплодируют – это настоящее счастье для меня. Это значит, что я полгода жизни потратил не зря, мы что-то сделали, что-то более или менее человеческое, толковое. Жизнь спектакля потом показывает, насколько толковое – сколько он проживет, год, два, три, иногда шестнадцать лет, как было с «Хлестаковым», никто заранее сказать не может. Но если премьера правильно произошла, то это безусловное счастье. Это аура счастья. Люди счастливы. И я хотел бы сказать: наверное, если бы люди вместе творили, неважно что – кино, театр, создавали прекрасные машины, просто вместе бы творили и радовались друг другу – мы все были бы очень счастливыми людьми.

Конец сентября 2011 года. Стою по щиколотку в воде на одном из бесконечных бразильских пляжей, вдыхая искрящиеся на солнце океанские брызги, протянув руки к небу, и реву от счастья, вспоминая, как за два месяца до этого стояла на берегу Черного моря в Севастополе на шестом месяце беременности и мечтала, чтобы моя дочь родилась в Бразилии, где я никогда не была и никого не знаю… Ура-а-а-а-а-а!!! Мечты сбываются! Особенно те, которые кажутся нереальными… Мечтать и верить!

Лето далекого 1986 года. На мне темно-синие клешеные джинсы старшей сестры, синяя футболка в красную полоску и с красными же шнурками кеды. Другие дети сейчас гуляют по огороженной территории нашего детсада «Кораблик» под надзором строгой Нины Петровны, сутулой и с крючковатым носом воспитательницы. А я пробираюсь через заросли малины к задней части теплицы с огурцами и помидорами, чтобы вскарабкаться на ее крышу! Дедушка забрал меня из садика и взял с собой на дачу! Вот я уже словно кот, балансируя на деревянных перекладинах, иду по крыше теплицы к заветной и самой широкой доске, на которой я помещаюсь, улегшись на нее в полный рост лицом к небу. Откуда-то со стороны слышу добрый и уютный голос дедушки: «Малыш, ну-ка быстро слезай оттуда! Я тебе что сказал?» Но я уже ничего не слышу! Разлегшись на крыше и положив под голову руки, я прищуриваю глаза и смотрю на плывущие надо мной облака. Мне тепло и спокойно. На лице расплывается улыбка. Кажется, это и есть счастье.

Мне шесть лет. Каждое лето мы проводим у бабушки и дедушки в Ростове-на-Дону. В том самом дворе, куда, выпустив детей утром, можно не беспокоиться до самого вечера. Мы придумали себе новую забаву – набиваемся человек по десять в лифт, и тихо ждем, когда кто-то нас вызовет. Человек, вызвав лифт думает, что он пустой, а оттуда вываливаемся мы целой толпой и по очереди здороваемся. Конечно, мы застряли, было дико душно и страшно вызывать лифтера – всем же, наверное, влетит. Через час нас освобождают, наших «подельников» ждут рассерженные родственники, а нас ведут домой на бабушкину кухню за большой круглый стол. Наливают чай с малиновым вареньем, за окнами сумерки, это время ласточек, рядом бабушка и еще живой дедушка, нас не ругают, нет, даже скорее успокаивают, и я ощущаю, что счастлива здесь и сейчас.

Моя мама болеет, ей семьдесят девять. Не рассчитывая особенно на ответ, спросила ее об ощущении счастья в непростой, сиротской жизни. И к моему удивлению, мамочка сразу же, не задумываясь ни секунды (спросите кого-нибудь из нас, вряд ли сразу ответим, будем морщить лоб, напрягать память, стараться что-либо вспомнить…) начала свой незатейливый рассказ.

Детство. Предвоенные годы. Она – маленькая, года четыре, сестра старше на пять лет, отец (в то утро его дома не было) и мачеха (мама умерла, когда моей маме было одиннадцать месяцев).

Утро Светлого Христова Воскресенья. Проснулась. Дома – никого. Вспомнила, что мачеха с сестрой пошли святить куличи. Походила по дому – холодно и голодно. Подошла к печке, увидела горшочек, заглянула в него, а там – молочный кисель! Редкий случай. Ежедневная трапеза состояла из картошки и постных драников из той же картошки. А тут – кисель, да еще молочный! Как мы понимаем, он был предназначен для праздничного пасхального стола. Но наша героиня в силу своего возраста не подозревала об этом, а непрекращающееся чувство голода не позволяло думать больше ни о чем, кроме еды. Она взяла ложку и стала есть. Ела столько, сколько хотела. Наелась! Возможно, а скорее всего впервые за свою жизнь она почувствовала сытость. Ее разморило и потянуло в сон. Устроившись в уголке на глиняном, холодном полу (надо сказать, что спать было где, да только на теплой печи всегда спали мачеха с бабкой, детям не разрешали, а кровать стояла красиво заправленная, на ней никто не спал), маленькая девочка уснула крепким, детским, сытым сном.