– Пожалуй, да, – отвечает Дора. Эдвард смотрит на нее. Ее карие глаза темнеют, наполняясь слезами от бремени воспоминаний. – Я, безусловно, понимаю, каково это – чувствовать себя в силках внешних обстоятельств.

– Да.

– Лимонад!

Вернулся Горацио с двумя стаканами на серебряном подносе.

– Из сицилийских лимонов!

И он снова удалился, стуча по полу своими вычурными туфлями.

Дора подносит стакан ко рту, делает глоток. Ее лицо искажает гримаска – какая кислятина! – но напиток холодный и освежающий, и она благодарна за это нежданное угощение. Оно напоминает ей о голубых небесах, о летнем зное, и на какой-то щемящий момент перед ее мысленным взором возникает образ маменьки. Палатка. Разговор на повышенных тонах. Воспоминание, которое она не может толком воспроизвести…

– Осторожно!

Дора поднимает глаза и обнаруживает, что пифос навис над ними, а мистер Кумб и его люди кряхтят, сгибаясь под его тяжестью. Теперь, когда с пифоса сдернуты простыни, она видит резные сценки и снова печалится, что не успела скопировать последнее изображение. Затем пифос проплывает мимо, и Дора наблюдает за процессией, идущей по бальному залу, слышит скрип и шарканье обуви по отполированному дереву. Чтобы отвлечься от своих мыслей, она опять обращается к Эдварду:

– А почему вы уехали?

Он отрывает задумчивый взгляд от стакана с лимонадом.

– Простите, что?

– Почему вы уехали? – повторяет она свой вопрос.

– Из Стаффордшира?

– Да. Почему вы перебрались в Лондон?

Эдвард задумывается, он молчит целую минуту, и Дора уже жалеет о своей назойливости.

– Эдвард, простите меня. Я не хотела…

– Нет-нет, все хорошо. – Он крепче сжимает стакан в пальцах. – Моя мать умерла при моих родах. А летом, когда мне сравнялось двенадцать, скончался мой отец, и было решено не оставлять меня в Сэндбурне конюхом, а отослать в Лондон обучиться ремеслу, какое смогло бы обеспечить мне приличную жизнь. Переплетному делу. Старый мистер Эшмол взял на себя все расходы. Это подарок, сказал он, в знак признательности за добрую службу моего отца.

– И вам нравилось учиться этому ремеслу?

Вопрос достаточно невинный, но Дора понимает – в тот самый момент, когда эти слова срываются с ее языка, – что затронула больную тему: Эдвард бледнеет, стакан в его руке дрожит, лимонад грозит выплеснуться на пол. Но потом он встряхивает головой, поворачивается к ней и спрашивает:

– Что там сказано в письме?

– В каком…

Она смотрит на письмо, зажатое в руке. Она совершенно забыла о нем.

Небольшая квадратная записка в конвертике, изящно запечатанном темно-красным кружком воска. Дора ставит стакан на пол и ломает восковую печать.

– О боже!

– Что такое?

Ни слова не говоря, Дора протягивает письмо Эдварду, и в этот самый момент мистер Кумб и его люди выходят из бального зала, унося с собой шкивы и свернутые веревки. Дора отворачивается от них и смотрит в центр зала. Пифос – высокий, величественный – стоит ровно посередине постамента. По спине Доры пробегает холодок. Каким же одиноким он выглядит на открытом пространстве…

– А, мисс Блейк!

От лестницы к ним спешит леди Латимер в пышном одеянии из тафты цвета фуксии, в высоком парике, испещренном крошечными шелковыми розочками. Дора и Эдвард вскакивают на ноги.

– Я вижу, вы получили мою записку!

– Получила, мадам, – взволнованно говорит Дора, – и я вам премного благодарна. Но я не смогу принять приглашение.

– Чепуха! – леди Латимер взмахивает рукой перед своим нарумяненным лицом. – Я сама решаю, кому посещать мои светские приемы.

– Но мне нечего надеть.

– У вас же, разумеется, есть что-нибудь простое и удобное, – укоризненно замечает старая дама, и Дора краснеет от стыда, поскольку у нее, конечно же, есть несколько простых и удобных платьев, но всем им не менее пяти лет.

– Да, есть, но они не подходят для суаре.

– Ясно…

Сразу понятно, что леди Латимер об этом даже не подумала, не учла, что глубокая пропасть, разделяющая сословия, к которым они принадлежат, является также и препятствием для приобретения модной одежды, но тут вперед выходит Эдвард и делает неуклюжий поклон.

– Если не возражаете, миледи, я позабочусь о том, чтобы мисс Блейк надела что-то соответствующее событию.

Леди Латимер рассматривает Эдварда пристальным оценивающим взглядом, после чего вновь взирает на Дору.

– Ваш кавалер, я полагаю?

Эдвард моргает и, запинаясь, начинает:

– О нет, мадам… Ну, то есть я…

Лели Латимер перебивает его коротким смешком.

– Приводите его с собой, мисс Блейк! Он, я вижу, робкий. Мне нравятся такие мужчины. – И она смотрит на Горацио, который секунду назад вырос около ее плеча. – Они не бывают жуликами, моя дорогая! Робкие – они податливые, легко мирятся с нашими капризами. В делах сердечных мы, женщины, должны всегда иметь преимущество, вы так не думаете?

Дора теряется, не зная, что ответить, но потом догадывается, что отвечать ничего и не нужно. Леди Латимер тем временем увидела пифос. Она восхищенно хлопает в ладоши и с почти детским восторгом шагает к нему.

– Великолепно! Да-да, он само совершенство, он потрясающий. Горацио, ты же проводишь наших гостей на улицу?

Последняя фраза брошена ее светлостью через плечо, и Горацио, не теряя ни минуты, ведет их к выходу. Мистер Кумб, мистер Тибб и двое помощников уже сидят в повозке, дожидаясь их. Когда Дора и Эдвард подходят к повозке, мистер Кумб протягивает Доре руку, чтобы помочь ей залезть на козлы. Она оправляет юбки. И Эдвард усаживается рядом с ней на сиденье.

– Надеюсь, – смущенно бормочет Эдвард, – вы не считаете меня чересчур самонадеянным.

– Нет, – отвечает Дора, тоже изрядно смущенная, – хотя, должна признаться, я несколько удивлена. Вы же не всерьез об этом говорили?