«факту отрубленных медвежьих лап» ему не пришьешь, в терроризме по отношению к российским пролетариям не обвинишь – он никого не убивал, ни рабочих, ни колхозников, не поджигал их дома, поэтому вылезет он из этой печки совершенно неопаленным, его даже судить не будут – вышлют в Китай, на том дело и закончится.

Впрочем, неведомо еще, как этого человечка с крохотным личиком встретят в самом Китае, что с ним сделают – ведь и конфискованный «маузер» не был его собственностью, и медвежьи лапы он нес не для личных нужд. Скорее всего, ходя этот был либо обычным добытчиком, либо курьером-доставщиком, переносчиком груза, и если бы Кацуба не наткнулся на него, он бы без всяких приключений ушел в Китай.

– Ламоза, большой командира, отпусти меня домой, у меня дети, – канючил, брызгался слезами, китаец.

Татарников отрицательно мотал головой:

– Не могу!

– Отпусти, дети мои помереть с голоду могут…

– Не имею права, – ожесточался начальник заставы, голос его набухал протестующим железом. Он мазнул по воздуху ладонью – ею Татарников мог запросто накрыть не только этого жалкого человечка, но и половину канцелярии, в которой шел допрос. – А за мешок с отрубленными лапами кто будет отвечать? Пушкин?

– Это не мой мешок, – плакался китаец, – он – чужой… Я нашел его в тайге.

Настроение китаец испортил всем – и Кацубе, и Татарникову, и еще доброму десятку бойцов, находившихся на заставе и невольно оказавшихся свидетелями этого нелегкого разговора…

Насчет Хватуна следопыт решил, что в ближайшие полторы недели тот вряд ли будет ходить дальше покровского шинка, – там выпьет пива с ханкой и – назад, под тяжелое крыло своей могучей супруги, – а потом снова устремится в Китай. Обязательно устремится. Бросить это дело он уже не сможет – никакого ремесла он не знает, на работу его никто не примет, даже шарашкина контора по заготовке коровьих хвостов и конских копыт, и та не возьмет к себе…

И помочь Хватуну, если вдруг у того не станет денег, никто не поможет – этого человека в Покровке не любили очень. Выход у него был только один – снова отправляться в Китай.

Через Просвирова Кацуба узнал, что Хватун из последней ходки притащил мешок мануфактуры – в основном шелка. А китайский шелк в России всегда ценился: тонкий, нежный, почти воздушный, разрисованный драконами, яркий, он привлекал к себе дамочек из Уссурийска и Владивостока, как мух привлекает кусок раскисшего сахара – все готовы отдать, даже вытащить из бюстгальтера последний рубль и вручить торговцу, лишь бы завладеть отрезом на праздничное платье.

– Весь товар свой Хватун сбагрил в Уссурийске, – сообщил Кацубе бывший конник из дивизии Блюхера, – сведения совершенно точные – от доверенных лиц.

– Ну и когда Хватун созреет для следующего похода? – спросил Кацуба.

– Недели полторы точно никуда не пойдет, а потом… потом распустятся цветочки на кудрявой голове.

– Где стихам обучался? – поинтересовался Кацуба. – В дивизии Блюхера, в конном полку?

Просвиров засмеялся громко и не ответил Кацубе.

Письмо Хватуна в Хабаровск, в политотдел, возымело действие: бывшего проверяющего, старшего инструктора, вызвали к начальству, носившему в петлицах четыре шпалы – к комиссару.

– Читай, орел, – не поднимая головы, сказал комиссар и перекинул на другой конец стола письмо в простеньком, склеенном из грубой бумаги конверте. Сам комиссар что-то писал и от писанины своей не отрывался. Видать, было что-то срочное.

Старший инструктор ухватил конверт за край, повертел в руке, глянул на штамп. Звонко, будто птица, цыкнул уголком губ.

– Интересно, интересно… – произнес он без всякого воодушевления. – Из Покровки, где я недавно был.

– Ты читай, читай…

Лицо старшего инструктора сделалось кислым: по опыту он знал, что ничего хорошего от письма, посланного вдогонку, ждать не следует. Так было всегда.

– Читай, читай, – повторил комиссар, не отрываясь от бумаги.

Выудив из конверта письмо, старший инструктор стал читать. Покачал головой удрученно, через несколько мгновений покачал снова.

– Поклеп! – воскликнул он возмущенно. – Грязь!

– Все комментарии про себя, – предупредил комиссар, – не мешай мне работать! Читай, читай…

Старший инструктор словно бы поперхнулся, прижал пальцы к губам, послушно запечатывая себе рот, покраснел и буквально вгрызся глазами в текст. То, что было изложено в письме, ему не нравилось очень, от неожиданности жар ударил инструктору в виски, а в животе, в самом низу, сделалось пусто, воздушный пузырь двинулся вверх, подпер грудную клетку, еще немного – и он совсем перекроет дыхание. Муж бабы, которую он хотел защитить в Покровке и наказать обидевшего ее пограничника, прислал в политотдел эту гнусную «телегу».

И в чем только он не обвинял старшего инструктора! Если поверить всему этому, то несчастного политотдельца можно было сажать лет на двенадцать за решетку. Без права переписки. Хватун обвинял его во всем: и в издевательствах над бедной женщиной, и в «неспособности разобраться в текущем моменте села Покровка», и в том, что он прикрыл пограничника Кацубу и тот, вместо того, чтобы быть отданным под трибунал, не понес совершенно никакого наказания – словом, Хватун винил старшего инструктора во всех смертных грехах. Абсолютно во всех, даже в потере политической бдительности и моральном разложении заставы, где служил Кацуба.

Тяжелый бурый цвет, пропитавший едва ли не насквозь лицо старшего инструктора, неожиданно поблек, сделался светлым, сквозь краску проступили поры, из них стремительно выдавились капельки пота – расстроился служивый человек!

Лучше бы он не связывался с Покровкой, с Кацубой, не совершал этой поездки… Ошибся он, здорово ошибся.

Комиссар тем временем отложил в сторону писанину, глянул на своего сотрудника. Взгляд у него был недобрым. Старший инструктор невольно поежился.

– Ну что скажешь в свое оправдание, дорогой товарищ? – спросил комиссар, хмыкнул в кулак.

– Да мне оправдываться, собственно, не в чем, я… я…

– Я – последняя буква в алфавите, – комиссар придавил ладонью лист бумаги, лежавший перед ним. – Попробуй убедить меня в том, что ты чистый, как ангел после купания… Ну!

А у подчиненного язык перестал ворочаться во рту, прилип к нёбу, он проблеял что-то невнятное, потом добавил к этому невнятное мычание и умолк.

– Да-а… – огорченно протянул комиссар. – Не ожидал я от тебя такого… Твои «бэ-э», «мэ-э», «пык», «тык», как у немого, к делу не пришьешь, поэтому садись и сочиняй письменное объяснение. Может быть, в нем проклюнется что-нибудь толковое. Отнесись к этой бумаге со всей серьезностью, на которую способен, понял?

– Так точно, понял, – промямлил старший инструктор.

Бумага, которую он сочинил, не удовлетворила комиссара. Из кабинета он вышел уже пониженный в должности – не старшим инструктором, а просто инструктором. Лицо его было бледным, каким-то обвисшим и постаревшим, и сам он был постаревшим – согнувшимся и вроде бы даже усохшим в теле, хотя был человеком еще молодым и полным сил.

Вот и съездил в Покровку навести порядок, вот и навел…

Пограничная разведка проверила плаксивого нарушителя-китайца, взятого Кацубой, выяснила, что про себя он все соврал – не было у него ни стонущих от голода детей, ни