нем). После тяжкого припадка болезни, когда две недели он был вне жизни, он вдруг, придя в себя, продиктовал дочери записку на мое имя: «Сегодня впервые сквозь всю боль прорвалась мысль…» и т. д. Человек мог лишаться речи, не видеть, не слышать, казалось, не сознавать, а в непроницаемом, неумолимом мраке, на самом деле, пылала ослепительная нить – мысль, самая жизнь. И вот: «сегодня, впервые сквозь всю боль…».

Я написал две новеллы. Последняя – «Дыхание жизни» – посвящена Цвейгу. «Впервые, сквозь всю боль…»

Пульс бьется!

Целую, любимая.

Храни себя – храни нас.

Счастье нас не оставит.

Саня.

№ 375. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову

10.IX.49 г.

Родной мой, получил ли ты мои письма из санатория? Я довольна отдыхом. Удивительно хорош был климат. Не нужно было перестраиваться организму. Каждый день до завтрака купались в море – это были чудесные минуты. Море глубокое – несколько шагов, уже покрыты плечи и плывешь к берегу, а выйти не хочется, и снова поворачиваешь обратно. Купалась даже под дождем и в холодные дни. На ветру в мгновенье высыхаешь и чувствуешь бодрость и свежесть.

Читала письма Флобера – совершенно замечательные, перечла «Мадам Бовари», довольно много Лескова («Очарованного странника» тоже), немного стихов. Сейчас уже работаю. Месяц отдыха прошел быстро и как-то незаметно. В весе я не прибавилась, даже потеряла один кг. – но как-то отдохнула и отключилась. Сейчас совсем жаркие дни стоят.

На могиле Канта надпись – путник, ты не дошел до истины… Мир познаваем… Ее трудно было найти, т. к. все разрушено. Очень хотелось бы, конечно, достать новеллу «Дыхание жизни». Надеюсь, что я ее прочту, как и другие рассказы. Мне хочется поделиться с тобой стихотворением Анненского.

Среди миров, в мерцании светил.

Одной Звезды я повторяю имя

Не потому, чтоб я Ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомнение тяжело,

Я у Нее одной молю ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Здесь и содержание и форма пленительна. Сейчас хочу поехать и послать тебе большой том Достоевского. Кроме того пошлю книжечку стихов Петефи – венгерский поэт – есть очень хорошие стихи.

Были в Детском селе. Первый раз после войны. В Лицее открыты комнаты Пушкина и Пущина и полностью реставрирован актовый зал, где Ал. Серг. читал Державину – свои стихи. Вошла туда с волнением. Комната Пушкина – совершенно пуста – там стоит только его портрет и цветы, а рядом за неполной перегородкой – Пущинская комната – в ней есть несколько предметов домашнего обихода и кое-что из обстановки.

Баловень лицейской легкой славы

Спутник Батюшкова и Шолье

Арабченок смуглый и курчавый

Он присел на бронзовой скамье

И в тени прохладной и неяркой

Взглядом провожая облака

Под листвой дряхлеющего парка

Молодым остался на века247.

Побродила по парку, около озера, постояла около Девушки с кувшином.

27‐го сентября я поставлю на стол цветы, поиграю Шопена и Скрябина и буду вдвоем весь вечер.

После приезда я послала еще две посылки.

Родной мой, обнимаю тебя горячо и нежно. Благословляю тебя. Целую тебя.

К.

Нужно ли посылать газеты? Если ты их получаешь, то тогда буду лучше посылать книги.

Посылаю марок на три рубля.

№ 376. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

24.IX.49 г.

Любимая деточка, я с нетерпением считаю дни, оставшиеся до 27 сентября. Я уверен, что в этот день получу твое письмо. Последнее было давно, из Кранца, еще от 3‐го августа. Правда, я имел немой привет – посылку от 18 августа. Приходится и это засчитывать в письма. Я вспоминаю 27 сентября 1934 года. Помнишь ли, как мы сидели за большим столом друг против друга в моей старой квартире на Суворовском. Прошлое и будущее, все, что мы имели в себе, – вобрали эти несколько минут. Вероятно, поэтому, когда касаешься их воспоминанием, чувствуешь себя таким же молодым, непосредственным, как в те дни. Я знаю, что мы всегда останемся такими, какими были один для другого в нашу весну 1934 года. А помнишь, как мы гуляли с тобой в Петергофе. Какой-то лесок, довольно густой, тесно переплетенные прутья, ветки, сквозь которые мы пробирались, пока не остановились около какого-то ручейка с темной струей. По дороге я «во весь голос» кричал «Весну» Багрицкого, что-то еще – какое это было счастье! Им можно жить и сейчас. Да и вообще, как много у нас все-таки есть таких счастливых воспоминаний: твои письма, когда я их получаю, такое же большое счастье для меня, как эти далекие, эти близкие встречи. Если бы ты знала, как я читаю их, как узнаю и угадываю за дорогими строчками черты твоего образа, всегда живого. Ты не забыла, возможно, как я обращался с источниками, которые мне приходилось изучать. Я заставлял их говорить, когда они не хотели, а когда они упорствовали [(например, Маврикиев «Стратегикон», о котором я докладывал в Красноярске),] – я поступал жестоко: пытал и распинал источник на кресте истины. Такой вот я «опасный» читатель. С твоими письмами я не поступаю по этому примеру – они источник дружбы, но как я жаден к ним, как я пью по капле этот мой единственный источник любви. Люблю тебя, родная, всегда и повсюду – в воспоминаниях, снах, письмах, надеждах. Обнимаю, целую тебя радостным и горячим (во всем его земном тепле) поцелуем.

Твой Саня.

Сейчас, когда я пишу, передают 2‐й концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Вспомнил, что ты писала об успехах Дм. Алексеевича. На какой сюжет Лавренева пишет он оперу? А вот неиспользованный в нашей музыкальной литературе сюжет, исключительно богатый, открывающей широкие возможности для композитора: «Маскарад» Лермонтова. Арбенин – баритон, Неизвестный – бас, князь Звездич – тенор, Нина – сопрано (колоратурное) и т. д. и т. п. Каким фееричным и красочным в музыке может стать сам «Маскарад», сколько танцев, а, главное, какая драматическая насыщенность. Чайковский просто забыл о «Маскараде». Попроси Дм. Алексеевича перечитать «Маскарад». Он гораздо сильнее окажется в опере, нежели он есть в драме.

Сердечное спасибо, дорогая Н. В., за дружественные строки. Они со мной. Я тоже много о Вас думаю и всегда жалею, что, собственно говоря, наши встречи были